Злоключения добродетели - Маркиз Сад

Закончив монолог, Дальвиль удовлетворил свою похоть и сразу же после этого вышел, оставив меня наедине с моими горькими размышлениями.

К вечеру он пришел проверить, как мы работаем, и, сочтя, что мы не накачали нужного количества воды, схватился за свой кнут и исхлестал до крови всех трех. Меня он щадил не больше других, что не помешало ему в ту же ночь нанести мне очередной визит. Я показала ему свежие следы побоев и дерзнула напомнить, как когда-то я разорвала свое белье, чтобы перевязать его собственные раны. Однако Дальвиль ответил на мои жалобы лишь градом пощечин и ругательств и, как обычно, получив свое, молча удалился. Так продолжалось около месяца, после чего я заслужила от своего палача милость не быть больше подверженной страшной пытке терпеть его похотливые притязания. Правда, жизнь моя от этого нисколько не переменилась, у меня не прибавилось ни привилегий, ни придирок.

Это невыносимое существование длилось целый год. Вскоре по всему замку разнеслась весть о том, что Дальвиль получил из Венеции долгожданные векселя и теперь готовился переправить дополнительную партию фальшивых монет на огромную сумму, которая уже обеспечена надежными векселями. Нужные бумаги по первому требованию Дальвиля будут отправлены в Венецию.

Негодяй и не надеялся на столь блестящий успех. Так он становился владельцем многомиллионного состояния, а я – свидетельницей еще одного примера процветания зла и наказания добродетели. Демонстрируя очередное зрелище торжествующего порока, Провидение, казалось, преподносит мне новый урок.

Дальвиль готовился к отъезду. Накануне вечером он зашел меня навестить, чего с ним давно уже не случалось. Он сам объявил и о своей непредвиденной удаче, и о предстоящем отбытии. Бросившись ему в ноги, я страстно молила даровать мне свободу и дать немного денег, чтобы я могла добраться до Гренобля.

«В Гренобле ты меня выдашь властям».

«Хорошо, сударь, – сказала я, орошая его колени слезами, – клянусь вам, что не поеду туда. Чтобы вы сами могли убедиться в моем молчании, соблаговолите взять меня с собой в Венецию, может быть, там я встречу людей менее жестокосердных, чем у себя на родине. Если вы будете столь великодушны, что вернете мне свободу, я клянусь вам всем святым, что у меня есть, никогда вам больше не докучать».

«Я не дам тебе ни одного экю, – ответил этот непревзойденный мерзавец, – все, что зовут милосердием, состраданием, благотворительностью, глубоко чуждо моей натуре. Если бы меня озолотили втрое больше, чем теперь, я все равно не подал бы и полденье какому-то жалкому бедняку. На этот счет я придерживаюсь твердых принципов и не намерен от них отступать. Бедность заложена в основе естественного порядка вещей. Создавая сильных и слабых, природа продемонстрировала свою приверженность к неравенству. Даже теперь, когда цивилизация пытается привнести некоторые изменения в законы природы, неравенство сохраняется в нетронутом виде. Бедному достается роль слабого, а богатому – сильного; я уже говорил тебе об этом. Облегчить участь бедного – значит нарушить установленный порядок и восстать против велений самой природы, то есть опрокинуть равновесие, лежащее в основе величественной вселенской гармонии. Стараясь распространить в обществе столь опасное для него равенство, мы потворствуем лени и апатии, приучаем бедняка обворовывать богатого, когда последнему почему-либо захочется отказать ему в помощи. Постепенно это может войти в привычку, и бедный разучится работать, получая различные блага без труда».

«О сударь, какие бесчеловечные принципы! Вы бы не произносили столь жестоких речей, если бы не были всегда так богаты».

«Я далеко не всегда был богат, но я сумел укротить судьбу, попирая ногами призрачную химеру добродетели, которая не сулит ничего, кроме больницы и виселицы; я вовремя понял, что вера, благодетельность и человечность – это не более чем камни преткновения на пути к счастью, и выстроил свое благополучие на обломках людских предрассудков. Я насмехался и над божественными и над человеческими законами, всегда приносил в жертву слабого, если он попадался на моем пути, и вот так, шаг за шагом, злоупотребляя чистосердечием и доверчивостью простачков, разоряя бедных и обворовывая богатых, я поднимался по крутым ступенькам воздвигнутого мной храма. Что помешало тебе поступить так же? Твоя фортуна была в твоих руках, но ты предпочла ей некую мифическую добродетель. И что же, утешила она тебя в минуты лишений, которые ты претерпела по ее вине? Твое время ушло, удача безвозвратно потеряна, тебе ничего не остается, как оплакивать свои заблуждения, пытаясь найти в твоем призрачном мире утраченное счастье».

Закончив свою речь, Дальвиль грубо набросился на меня. Он был мне так отвратителен, его бесчеловечные взгляды вызвали во мне такую ненависть, что я изо всех сил отбивалась; он ужесточил свои атаки, но и это не помогло; он осыпал меня градом ударов – и вновь не добился победы, пыл его угас, и лишь досада проигравшего сражение безумца вознаградила меня за все его оскорбления.

На следующий день перед своим отъездом этот мерзавец устроил сцену, по своему варварству превосходящую все ужасы, о которых можно прочесть в летописях времен правления Андроника, Нерона, Венцеслава или Тиберия. Все люди в замке считали, что нынешняя возлюбленная последует за ним, ведь он приказал ей облачиться в дорожное платье. Но в последнюю минуту, когда уже пора было садиться на лошадь, Дальвиль неожиданно подвел ее к нам.

«Вот твое место, презренная тварь, – сказал он своей подруге, приказывая ей раздеться, – мне хотелось бы, чтобы товарищи почаще вспоминали обо мне, и потому я оставляю им в залог дружбы женщину, в которую, по их мнению, был сильнее всего влюблен. Впрочем, для работы здесь вполне достаточно трех. К тому же я отправляюсь в опасное путешествие, где мне наверняка понадобится оружие, думаю, стоит проверить мои пистолеты на ком-нибудь из вас».

С такими словами Дальвиль зарядил один из пистолетов и приставил его по очереди к груди каждой из трех рабынь, крутивших колесо, и наконец остановил выбор на одной из своих давних любовниц.

«Отправляйся в ад, – сказал он, стреляя, – ступай и донеси весть обо мне в мир иной. Передай дьяволу, что Дальвиль, самый богатый злодей на земле, плюет на него, бросая вызов и черту, и деснице Божьей!»

Несчастная скончалась не сразу, она еще долго билась в конвульсиях, гремя цепями. Гнусный негодяй с восторгом наблюдал за страшным зрелищем. Наконец он высвободил тело из цепей, поместив на освободившееся место свою последнюю пассию, не отказав себе в удовольствии понаблюдать, как та сделает три-четыре круга и получит от его руки дюжину ударов дежурного хлыста. Лишь насладившись этими зверствами, омерзительный подлец сел на лошадь, сопровождаемый двумя слугами, и навсегда исчез с наших глаз.

После отъезда Дальвиля порядки в замке резко изменились. Его преемник, человек добрый и здравомыслящий, тотчас же приказал снять нас с цепи.

«Эта работа не подобает слабому и нежному полу, – сочувственно говорил он, – машину должны приводить в движение животные. Ремесло наше и так достаточно преступное, зачем же оскорблять Всевышнего беспричинной жестокостью?»

Он поселил нас в замке, вернул подруге Дальвиля все права и обязанности, которыми она пользовалась прежде, ничего не требуя взамен. Меня и мою товарку поместил в мастерскую, где мы занимались чеканкой монет – работой гораздо менее утомительной, чем прежняя, за которую мы к тому же были вознаграждены прекрасными комнатами и отличной едой.

Через два месяца преемник Дальвиля – его звали Ролан – сообщил нам о благополучном прибытии своего собрата в Венецию. Обосновавшись в Венеции, Дальвиль реализовал свои планы и теперь наслаждался всеми благами, о которых можно было только мечтать.

Однако судьба его заместителя оказалась иной, ведь несчастный Ролан даже в своем ремесле сумел остаться порядочным, а этого было более чем достаточно для его погибели. И вот в один прекрасный день, когда в замке все было спокойно – ведь под началом доброго хозяина даже преступная работа выполняется с радостью, – замок был внезапно окружен, ворота взломаны, какие-то люди переправились через ров, и, прежде чем наши товарищи успели подумать об обороне, замок оказался во власти сотни всадников конной стражи. Сопротивление было бесполезно, пришлось сдаться. Нас, как диких зверей, заковали в кандалы, привязали к лошадям и отправили в Гренобль.

«О Небо, – думала я в воротах Гренобля, – неужели это и есть тот самый город, где я имела глупость искать счастья?»

Процесс над бандой фальшивомонетчиков прошел быстро. Вскоре все были приговорены к повешению. Увидев клеймо на моем плече, судебные власти даже не дали себе труда меня допрашивать. И меня бы постигла та же печальная участь, что и других, если бы я не вызвала чувство сострадания у одного известного члена магистрата, являющего собой честь и совесть гренобльского суда. Это был неподкупный судья, достойный гражданин и просвещенный философ[1] . Память о его гуманности и справедливости должна навсегда сохраниться в сердцах потомков, а его почтенное имя должно быть запечатлено золотыми буквами в храме Правосудия. Он меня выслушал, более того, поверив в мою искренность и убедившись в неподдельности моих страданий, он утешал меня, проливая слезы сочувствия. О великий человек, разреши отдать тебе дань уважения, ведь признательность обездоленной вовсе не станет для тебя обременительной, а радость от встречи с твоим благородным сердцем навсегда останется самым сладким воспоминанием ее израненной души.