Минерва - Генрих Манн

Он дошел до двери на террасу и остановился возле Сан-Бакко. Старик Долан вдруг открыл глаза, насколько позволяли тяжелые веки. Он придвинул свою голову к Клелии и с диким усилием прошептал у ее уха: — Обманывай его, дочурка! Он не заслуживает ничего лучшего. Разве не потребовал этот несчастный, чтобы мой кичливый толстопуз из слоновой кости был подчинен хорошему вкусу, хорошему вкусу парижанина, его изяществу и его страху перед излишествами! Обманывай его! Я слишком поздно заметил, что он предпочитает первую попавшуюся певичку Бианке Капелло. Он боялся бы ее! Сказать тебе, чего он хочет искреннее всего? Чтобы ты осталась худой! Только бы не быть больше обыкновенного, не возвыситься над посредственностью и не погрешить против хорошего вкуса. Обманывай его! Мне было бы приятнее, если бы ты вышла замуж за господина фон Зибелинда, хотя он карнавальная маска. Он ненавидит прекрасное. Это все-таки кое-что. У него вывороченное наизнанку художественное чутье, но у моего зяти нет никакого, у него есть только ходячее мнение литератора, и он покрывает им, как большим газетным листом, все прекрасное, — даже колосса Проперцию!..

— Я хочу рассказать вам, — говорил между тем господин де Мортейль, — как прирожденный литератор обращается с жизнью…

Он стоял, втянув живот, почти такой же стройный, как прежде, и очень надменный, у одной из колонн, сквозь которые заглядывали сумерки. Он скрестил ноги, минуту задумчиво вертел между двумя пальцами длинный, мягкий кончик усов, и, наконец, начал свой рассказ:

— В молодости у меня была в Париже любовница, девушка из почтенной буржуазной семьи. После трехлетней связи она надоела мне. Она заметила это и приняла предложение состоятельного немолодого человека, который считал ее совершенно невинной. Вначале я позволил ей выйти замуж, так как она была мне совершенно безразлична. Потом я передумал и запретил ей это. Она настаивала на своем, и я предостерег ее. Несчастная упорствовала в своем непослушании.

Ну, что ж! Перед самым отъездом к венцу я вхожу в гостиную ее родительского дома, в которой собрались все такие бравые люди. Вы можете себе представить: невозможные фраки рядом с бальными платьями, усеянными бантами. Жених носит очки и бакенбарды, точно нотариус… Я не обращаю ни на кого внимания, подхожу прямо к девушке, целую ее в лоб и громко говорю: «Bonjour, bebe, comment ca va».

Вначале Мортейль несколько запинался, но затем его рассказ полился плавно, а неожиданный заключительный эффект прозвучал с мастерской отчетливостью. Он пояснял свои слова короткими и изящными движениями руки.

— Общее смятение, обморок невесты, бегство свадебных гостей, немедленное расторжение помолвки: вы ясно представляете себе все это, сударыни. Я прибавлю, что девушка вышла замуж за бедного парикмахера. Она сидит в своей единственной каморке в пятом этаже и скучает… Обратите внимание на то, что меня совершенно не интересовало, выйдет ли она замуж за состоятельного буржуа или нет, — я устроил эту сцену исключительно для того, чтобы изучить ее действие на праздничное свадебное общество. Мне нужно это было для одной из моих литературных работ, из которой потом ничего не вышло.

Ему показалось, что его рассказ произвел впечатление на герцогиню и синьору Деграндис, и он слегка поклонился.

В это время он услышал за собой гневный голос:

— Вы, кажется, и не подозреваете, сударь, что вы сделали?

— Что такое? — произнес Мортейль, оборачиваясь.

Перед ним стоял Сан-Бакко с таким видом, какой у него бывал в важных случаях. Он скрестил руки высоко на груди. Его сюртук был застегнут в талии и открыт сверху. Бородка дрожала, белый вихор вздымался над узким лбом, голубые глаза сверкали жестким блеском, как бирюза. Молодой человек тотчас же принял соответствующую осанку. В ней выражалась сдержанная враждебность. Он спросил:

— Что же я сделал, по вашему мнению, милостивый государь?

— То, что вы причинили тогда беззащитной девушке, не подлежит моему суждению. Но сегодня, милостивый государь, рассказом о низком поступке вы оскорбили достоинство этой гостиной. Заметьте себе, что я не потерплю этого!

— А вы, милостивый государь, заметьте себе, что не вам давать мне приказания.

— Вам придется оспаривать у меня это право не на словах.

— Я это и сделаю. Вы, милостивый государь, если я верно осведомлен, бывший пират, и ваши поступки, для которых эпитет «низкие» был бы очень мягким, указывают вам место на галере, а не в этом доме.

— К счастью, я здесь и в состоянии проучить вас.

Сан-Бакко, задыхаясь, ринулся вперед. Мортейль схватил его за рукав. Он был очень бледен. Они молча оглядели друг друга; оба прерывисто дышали. Затем Мортейль сказал:

— Вы услышите обо мне, — и они разошлись в разные стороны.

Тяжелое настроение в комнате, в которую лагуна посылала первое напоминание о летнем гниении, в то же мгновение рассеялось, точно при звуках фанфар. Свечи, казалось, вспыхнули и ярче разгорелись. Герцогиня радовалась воинственности Сан-Бакко; на мгновение она была охвачена тем же гневом, что и он. Клелия, как только Мортейль направился к ней, встала с таким видом, как будто гордилась им. Она чувствовала, что все забыли, что он обманутый муж, мстивший при помощи вызывающей грубости. Об этом забыли, — видели только, что в стычке со старым дуэлянтом он держался холодно и храбро.

Господин и госпожа де Мортейль простились с хозяйкой дома и с синьорой Деграндис. Старик Долан с трудом поднялся и поплелся к двери между своими детьми. Там ждали слуги, которые должны были снести его в гондолу. В дверях он еще раз обернулся к герцогине и двусмысленно улыбнулся своими узкими губами, как будто говоря: «К чему эти ребячества? Все останется по-прежнему». И вдруг ею опять овладело тревожное настроение этого вечера. Она догнала Сан-Бакко, который весело и быстро прогуливался по комнатам. Она схватила его за обе руки.

— Мортейль попросит у вас прощения. Он послушается меня, положитесь на это. Обещайте мне, что не будете драться!

Он не успел даже произнести слов:

— Мой милый друг!

И он корчился под ее пальцами, разочарованный и испуганный.

— Не настаивайте на этом, — пробормотал он, наконец. — Герцогиня, я чувствую, что мог бы уступить вам. Но это была бы моя первая уступка в таком деле, и я раскаивался бы в этом весь остаток своей жизни!

Ей вдруг стало стыдно, она выпустила его руки.

— Вы правы. Это было неправильное побуждение с моей стороны.

— Вот видите! — воскликнул он. Он весело прыгнул в сторону; потирая себе руки и размахивая ими.

— Еще раз! Это тридцать третья. Глупо гордиться этим, правда? Но я не могу иначе. И еще одно радует меня. Он хотел рассердить меня, не правда ли, и назвал меня пиратом. Почему он не попрекнул меня моими летами? Такому остроумному молодчику приходят в голову всякие вещи. Он мог бы сказать: «Если бы меня не удерживало уважение к возрасту» и так далее — это известная штука. Ну, и вот, это не пришло ему в голову! И поэтому я уже почти не сержусь на него. Я буду драться с ним только потому, что это доставляет мне удовольствие!

В это мгновение он столкнулся с Нино. Мальчик дрожал от сдержанного воодушевления. Его взгляды вылетали из-под высоких дуг бровей, как юные гладиаторы; он тихо и твердо попросил:

— Возьмите меня с собой!

— Почему бы и нет?

— Нет, нет! Не берите его! — крикнула Джина, но смех Сан-Бакко заглушил ее слабый голос.

— Теперь мы должны поупражняться! — приказал он. — Идем, вот твой флорет.

И он опять дал ему трость из слоновой кости. Они стали фехтовать.

— Вперед! — командовал Сан-Бакко. — Другие сказали бы тебе: ждать, подпустить противника к себе; я говорю: вперед!

— Не берите его, — повторила Джина еще тише. Но сейчас же у нее вырвалось:

— Как это красиво! Почему это два человека, выставляющие вперед одну ногу, вытягивающие назад левую руку и вперед правую и скрещивающие две трости, — имеют такой смелый и благородный вид!

Герцогиня сказала:

— Вы знаете, что это за трости? Это скипетры старых придворных шутов. Двое из этих крошечных созданий, которые прокрадывались по лестничкам с плоскими ступеньками в свои низкие каморки, и которым время от времени было позволено мстить знатным и могущественным за свое жалкое, презренное существование злыми шутками, — двое из них, быть может, когда-нибудь дрались этими тростями. Но теперь…

Она докончила торжественно, и Джина почувствовала страсть в ее словах:

— Но теперь ими делают нечто прекрасное, как вы сказали, синьора Джина, — нечто смелое и благородное!

— Нет, я не хочу больше думать о Проперции, — крикнула она себе. — Весь вечер я чувствовала над собой ее руку. Разве я не начала подозревать самое себя? Теперь я хочу сидеть подле этой кроткой мечтательницы и быть счастливой, как она.

— Синьора Джина, я все больше убеждаюсь, что видела вас когда-то — нет, слышала. Ваш голос знаком мне. Мне все вспоминаются какие-то обрывки слов… подождите… Нет, я опять забыла.