Смейся, паяц! - Александр Каневский

Раздался смех.

– Почему именно в Кзыл-Орду? – с улыбкой спросил председатель.

– Я прочёл в энциклопедии, что там много сушёной рыбы, а я рыбу очень люблю.

Члены комиссии снова рассмеялись.

– Неправда! Я знаю, почему он хочет в Кзыл-Орду! – произнёс Сюньи. – Там женщины носят паранджу – это единственное, чего он с них ещё не снимал.

Раздался хохот – и мне дали направление в Кзыл-Орду. Проходя мимо Даденкова, я ехидно бросил ему:

– А там теплей, чем за Северным Полярным Кругом!

Сразу после распределения состоялся банкет, в новом, только открывшемся ресторане «Поплавок». Присутствовали все педагоги и все студенты со своими дамами. Я пришёл с Зосей. Сюньи, потрясённый её яркой внешностью и роскошным телом, проходя мимо, шепнул: «Она суперсексуальна – тебе надо есть побольше сметаны!»

За день до банкета ребята попросили меня написать прощальное стихотворение и зачитать его за столом. Я согласился, но при условии, что меня посадят напротив директора Даденкова. Мне пообещали, и после первого тоста-напутствия, который произнёс Академик, слово дали мне, и я прочитал стихи, которые почти полностью воспроизвожу здесь:

Друзья мои! Прошу вас не сердиться —Решил я снова к рифме обратиться.Я часто рифмой мучил вас,Позвольте же в последний раз,И уж поверьте, больше никогдаСвоих плохих стихов я вам читать не буду:Мы все разъедемся, меня ждёт Кзыл-ОрдаИ слушатели верные верблюды.И там, под тенью кактусов зелёных,Я напишу поэму «Скорпионы»,В которой докажу реалистично,Что жалить инженеров – не тактично!Потоки рифм польются без запруды,И зарыдают бедные верблюды.Но это после, в Кзыл – Орде далёкой,А нынче предо мной накрытый стол,Закуска смотрит на меня с упрёкомИ думает: «Кончай, чего завёлТы разговор прескучный и предлинный,А главное, без видимой причины»Причина есть, и важная причина,Здесь все сидящие меня поймут:Сегодня я – не мальчик, я – мужчина,Сегодня я окончил институт!Тот институт, который ненавидел,Который все пять лет мне клеткой был,Которым Бог меня, казалось мне, обидел,И, наконец – который полюбил!Здесь многих, многих, многих я узнал,Ко многим всей душою привязался,Не раз экзамены пересдавал,На первых лекциях частенько не являлся,Шпаргалкой пользовался иногда(Товарищи экзаменаторы, да, да!Теперь уж поздно принимать вам меры:Теперь мы не студенты – инженеры!)Итак, друзья, я предлагаю тостИ за него бокал свой опорожню:Давайте встанем во весь ростИ выпьем за автодорожный,Который мы сегодня покидаемИ о котором с грустью вспоминаем!Я предлагаю тост, друзья мои,За нашего любимого Сюньи,С весёлою, открытою душой,Всегда приветлив и всегда простой,Я за него готов пить до утра,Георгию Камилычу – Ура!..А где же Вериженко, наш декан?Послушайте, да он ещё не пьян!Он должен пить и счастлив быть сейчас:Он, наконец, избавился от нас!

Потом я обращался в стихах ко всем сидящим за столом преподавателям, с искренними, тёплыми словами благодарности. Не всё уже помню, многое просочилось сквозь песок лет, но вот обращение к заведующему кафедрой строймеханики в памяти ещё осталось:

Яков Давыдыч, простите,Очень я вас прошу,Вы на меня не сердитесь,Правду сейчас расскажу:Я ненавидел проекты,Эпюры, и сигмы, и гаммы,На лекциях, вместо конспектовСоседям строчил эпиграммы.Думал я, что за нелепостьПрогиб и прочность считать…Но эту вот рюмку, на крепость,С вами готов испытать!

Так я попрощался со всеми преподавателями.

Ребята аплодировали каждому. Кто-то в ответ жал руку, кто-то обнял меня, кто-то прослезился.

Дошла очередь и до директора. Глядя прямо на него, сидящего напротив, я прочитал:

Я о директоре хотел сказать два слова.И рифма у меня была готова,Но в институте мне шептали все подряд,Что о директоре у нас не говорят!И потому молчу, друзья, молчу,Традицию нарушить не хочу!

После этих строк началась овация, аплодировали даже педагоги, а бывшие студенты подскакивали на местах и орали «Браво!». Директор побагровел, но продолжал сидеть. Он досидел до конца моего выступления, потом, ни с кем не прощаясь, поднялся и ушёл. А я, между тем, продолжил:

Нам подарили праздничный букетИз самых лучших, юношеских лет,И их уже назад не возвратить,Так наливайте и давайте питьЗа нашу дружбу, что родилась в ВУЗе,Которая пойдёт за нами вслед,И будет жить в любом конце Союза,И будет жить через десятки лет.Пусть эта дружба не боится непогоды,Пускай она живёт у каждого в груди —Так выпьем за студенческие годы,За жизнь, которая открылась впереди!

После банкета мы все бродили по Днепровским склонам, пели песни, обнимались, прощались. Потом мы с Зосей поехали к ней домой (Её родители отдыхали в Кисловодске) и стали прощаться индивидуально. Прощались долго, неоднократно, до утра – потрясающе прощались, наверное, потому, что по совету Сюньи, я съел всю сметану, которая была в холодильнике.

А теперь, прежде чем мы с вами, на колёсах этого повествования, помчимся в Среднюю Азию, я расскажу о нескольких моих сокурсниках, с которыми подружился за годы учёбы в институте и которые навсегда вошли в мою жизнь.

О Марике Глинкине я уже упоминал. В отличие от меня, он был старательным и дисциплинированным студентом, лекций не пропускал, все задания выполнял в указанные сроки, всё досконально записывал очень красивым, почти каллиграфическим почерком – его конспекты считались лучшими на курсе, в них содержалась «выжимка» самого главного, они были более конкретны и понятны, чем учебники, поэтому перед экзаменами каждый старался заполучить их хотя бы на полдня. Собственно, с этих конспектов и началась наша дружба: Марик открыл мне неограниченный кредит, я получал конспекты по первому требованию, вне очереди, вместе с Мариком, который ещё давал мне и дополнительные разъяснения. Он был худенький, невысокого роста, вечный мальчик, внешне – тихий, спокойный, внутри – незатухающе активный. Длинные, зачёсанные назад жгуче чёрные волосы и чёрные усы делали его похожим на мини-грузина.

«А вот усач-красавец Глинкин,Как будто выпал из лезгинки…»

– написал я о нём когда-то.

В те годы Марик был трогательно-наивным и по-детски непосредственным, не обидчив и незлопамятен. Мы, официальные шалопаи, я, Коля Высоцкий, Илья Хачик, всегда сидели в последнем ряду, «на Камчатке». Марик сидел в предпоследнем, перед нами. Любимым нашим развлечением было воровать у Марика завтраки – он всегда приносил что-то свеженькое и очень вкусное. Помню, как мы утащили у него жареную курицу, потрясающе пахнущую, ещё тёпленькую. Ели её у него за спиной, садистски почмокивая, постанывая, похрустывая косточками. Занятие вёл какой-то очень строгий педагог, поэтому Марик, всё слыша, ни разу не повернулся к нам, боясь получить замечание (я уже писал, что он был очень дисциплинированным студентом). Зазвенел звонок, мы все трое встали и поклонились Марику:

– Спасибо, кормилец! Курица была прекрасна!

Другой бы возмутился, психанул, обругал нас, но Марик выбрал более «беспощадную» месть: он произнёс, торжествуя:

– А это была не курица, а кролик!

Марика и его жену Майю я полюбил на всю жизнь, наши судьбы шли параллельно до тех пор, пока, к великой моей печали, жизнь не разбросала нас по разным странам.

Илья Хачик, о котором я уже писал, считался у нас эталоном худобы. Нормальный человек состоит из костей, мышц и жира – Илья состоял только из рёбер, которые выпирали на спине, на груди, и даже на животе Он мог бы работать скелетом в мединституте, но его не брали, потому что рядом с ним остальные скелеты казались бы раскормленными боровами. В нём бурлила вулканическая энергия и буйствовал безразмерный аппетит: он мог поглощать пищу по двенадцать раз в день, в любом месте, в любом количестве, не поправляясь ни на грамм, в нём всё сгорало – аппетит подкармливал энергию, энергия подстёгивала аппетит. Грек по национальности, незаменимый в компании, щедрый, гостеприимный, он участвовал в любых авантюрах и розыгрышах. Обожал ходить на базар и торговаться, особенно, с «лицами кавказской национальности»: сразу же сбивал цену наполовину, добавлял по десять копеек, по рублю, соглашался, но тут же передумывал, уходил, возвращался, бил по рукам, снова уходил и, наконец, когда измученный продавец уже готов был доплатить ему, только чтобы избавиться от такого покупателя, Илья жал ему руку, обнимал, клялся в вечной дружбе и, даже, оставлял «чаевые». Он был хорошим другом, всегда откликался на призывы о помощи. Однажды, лет через пять после окончания института, я пожаловался, что у меня в квартире холодно. Илья, который тогда руководил строительным участком, через день прислал мне несколько «списанных» секций батареи парового отопления. На очередном вечере встречи наших выпускников (которые всегда организовывал Илья) я написал об этой «гуманитарной» помощи: