Баллантайн - Уилбур Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В комнате пахло кожей, собаками и сыростью, прокисшим бренди и свежим скипидаром. Повсюду размещались подрамники с натянутыми холстами, на некоторых углем были сделаны наброски, другие стояли наполовину покрытые яркой масляной краской. На стенах висели законченные картины.
Зуга подошел поближе к одной из них, чтобы рассмотреть, а старик тем временем подышал на стаканы для вина и протер их полой рубашки.
— Ну как, что вы думаете о моих львах? — спросил он, когда Зуга рассматривал большое полотно под названием «Охота на львов на реке Гарьеп. Февраль 1846 года».
Майор одобрительно хмыкнул. Он и сам был немного художником, правда неважным, но считал долгом живописца дотошное и тщательное воспроизведение предмета, а в этих картинах каждая безыскусная черточка дышала простодушной, почти детской радостью. Цвета были веселыми и, как показалось Зуге, несколько неестественными, а перспектива — нарушенной. Фигура всадника с развевающейся бородой на заднем плане была намного крупнее стаи львов, изображенной спереди. И все-таки молодой Баллантайн понял, что это странное творение имеет значительную ценность. Картрайт однажды заплатил за причудливый пейзаж десять гиней. Зуга полагал, что это всего лишь модный каприз, охвативший светское общество колонии.
— Говорят, что мои львы похожи на английских овчарок, — сердито взглянул на них Харкнесс. — А вы как думаете, Баллантайн?
— Возможно, — начал Зуга, но заметил, что старик переменился в лице. — Но на ужасно свирепых овчарок! — поспешно добавил он, и Харкнесс впервые громко рассмеялся:
— Ей-Богу, из вас выйдет толк!
Старик покачал головой и до половины наполнил стаканы «Кейп смоук» — темно-коричневым местным бренди страшноватого вида. Один стакан он протянул Зуге.
— Мне нравятся люди, которые высказывают все, что у них на уме. Будь прокляты все лицемеры. — Он поднял стакан, давая понять, что произносит тост. — Особенно лицемерные попы, которые ни в грош не ставят ни Бога, ни правду, ни своих товарищей.
Зуге почудилось, что он знает, о ком говорит Харкнесс.
— Будь они прокляты! — согласился майор. Напиток обжег горло и ударил в голову, у него перехватило дыхание, но он ухитрился не подать виду.
— Добро, — хрипло сказал Харкнесс Он большим пальцем вытер серебристые усы, сначала левый, потом правый, и спросил: — Зачем пожаловал?
— Хочу найти отца и подумал, может, вы подскажете, где его искать.
— Найти отца? — прорычал старик. — Нам надо Бога благодарить, что Фуллер Баллантайн пропал, и каждый день молиться, чтобы он оставался там, где есть.
— Я понимаю ваши чувства, сэр, — кивнул Зуга. — Я читал книгу, которая вышла после экспедиции на Замбези.
В том злополучном путешествии Харкнесс сопровождал Фуллера Баллантайна, будучи заместителем командира, администратором экспедиции и художником-репортером. С самого начала он оказался втянутым в водоворот взаимных обвинений и перебранок, преследовавших экспедицию. Баллантайн уволил его, обвинив в краже экспедиционных запасов и продаже их на сторону, в отсутствии художественного мастерства, в пренебрежении обязанностью охотиться на слонов и в полном незнании местности и маршрута, племен и их обычаев, и включил эти обвинения в отчет экспедиции, давая понять, что вина за ее провал ложится на кривые плечи Томаса Харкнесса.
Теперь при одном упоминании о той книге вся кровь бросилась в обожженное солнцем лицо старика, а белые бакенбарды начали подергиваться.
— В тот год, когда родился Фуллер, я впервые переправился через Лимпопо. Карту, которой он пользовался, пытаясь дойти до озера Нгами, нарисовал я. — Харкнесс замолчал и взмахнул рукой, словно что-то отметая. — С тем же успехом я мог бы попытаться вести беседу с бабуинами, что лают на вершинах холмов.
Он внимательнее вгляделся в Зугу.
— Что ты знаешь о своем отце? Сколько раз ты видел его с тех пор, как он отправил вас на родину? Сколько времени ты с ним пробыл?
— Он приезжал домой один раз.
— И сколько времени он провел с тобой и с твоей матерью?
— Несколько месяцев, но все время пропадал то в кабинете дяди Уильяма — писал книгу, то уезжал читать лекции в Лондон, Оксфорд или Бирмингем.
— Но ты тем не менее питаешь к нему горячую любовь и чувствуешь сыновний долг перед прославленным, обожествляемым отцом?
Зуга покачал головой.
— Я его ненавижу, — тихо произнес он. — Я его едва выносил, не мог дождаться, когда же он опять уедет.
Харкнесс наклонил голову набок, потеряв от удивления дар речи, а Зуга допил последние капли бренди.
— Я этого никому никогда не говорил. — Казалось, он сам озадачен. — Я в этом едва признаюсь сам себе. Я ненавижу его за то, что он с нами сделал, со мной и сестрой, но особенно с матерью.
Харкнесс взял у него из рук пустой стакан, наполнил его и вернул. Потом тихо сказал:
— Я тоже скажу тебе кое-что, чего никогда никому не говорил. Я встретил твою мать в Курумане. О Боже, как давно это было. Ей было шестнадцать или семнадцать, мне — около сорока. Она была такая хорошенькая, робкая и в то же время полная какой-то особенной радости. Я просил ее выйти за меня замуж. Кроме нее, я не делал предложения ни одной женщине. — Старик остановился, повернулся к картине и вгляделся в нее. — Чертовы овчарки! — рявкнул он и, не оборачиваясь к Зуге, продолжал: — Так зачем ты хочешь найти отца? Зачем ты приехал в Африку?
— По двум причинам, — сказал Зуга. — И обе веские. Создать себе имя и сколотить состояние.
Харкнесс повернулся к нему.
— Будь я проклят, ты умеешь говорить без обиняков. — В его лице мелькнуло что-то похожее на уважение. — И как ты собираешься достичь столь славных целей?
Зуга вкратце
