Те, которые - Андрей Жвалевский

На кафедру не пошел, остался думать в аудитории. Корпус недавно отремонтировали, комнатка была чистенькая и светлая, даже на партах не оказалось традиционных наскальных надписей. Это меня заинтересовало, прошелся – и обнаружил несколько алгебраически-любовных уравнений, запретных выражений и даже пару рисунков. Все они красовались на стульях.

Я сел за одну из парт и уставился на доску, такую же новенькую и свеженькую, как парты снаружи. Несколько мгновений боролся с желанием выцарапать на матовом стекле доски краткое экспрессивное обращение к миру – и победил.

Итак, что мне рассказать философам? Только не формулы! Даже если я напишу тривиальное «е равно эм це квадрат», эти закоренелые гуманитарии моментально отрубятся. Только определения, только примеры, только логические конструкции. Как говорил один мой знакомый писатель: «Описание мира при помощи слов».

Исторические аналоги? Конечно, но не слишком много, чтобы и слушатели смогли что-то добавить, не дай бог оказаться компетентнее философов на их же поле! Пожалуй, мне простят пару ляпов. Простят, если я не учту какую-нибудь широко известную концепцию. Даже если Гегеля Гоголем назову – посмеются и простят. Но математик, который учит их философии? Нет, не стоит. Философии они меня будут учить!

Я встал, подошел к доске, взял мел. Чтобы не стоять просто так, нарисовал круг. Вспомнил Платона… И понял, как надо начать свою лекцию. Но для начала – в библиотеку, за цитатами. Приходить на философский семинар без запаса авторитетных цитат – все равно что вооружиться автоматом без патронов…

Часа два я просидел в читалке, делая пометки в тетради и ругая себя за то, что не сообразил взять нотик. Цитат хватало, причем к Аристотелю и Фейербаху я смело добавил Винера и Ферми. Все это сильно напоминало рыбную ловлю.

Открываешь книгу, словно закидываешь удочку. Долго листаешь страницы, мучительно не понимая – как же так, где она? Место прикормленное… то есть тема подходящая, значит, должно клюнуть… то есть должно попасться что-то стоящее. Сердишься, когда попадаются «ерши» – фразы не совсем по теме, ничего не доказывающие. А потом неожиданно натыкаешься на жирного матерого леща, и подсекаешь его, выволакивая в подсачек тетради.

Очень увлекательно. Я вздрогнул, когда меня кто-то осторожно потрогал за плечо. Поднял голову и минуту, наверное, моргал, соображая, кто эта рыжая дамочка и что ей от меня нужно. Дамочка оказалась «моей девушкой» Валерой.

– Заработался? – она говорила почти шепотом, уважая покой библиотеки. – Я уже полчаса перед тобой торчу.

– Ага, – сказал я, потирая ладонью сухой лоб.

Я же что-то собирался ей сказать… Ах, да!

– Пойдем, – Валера потянула меня за рукав. – Мои до завтра уехали.

– Нет, – я был само спокойствие.

Валера уставилась на меня с видом папуаса, которому белый человек вдруг отказался поменять зеркальце на мешок жемчужин. Как же так? Вчера менял, позавчера менял, много лун назад менял – и вдруг «нет».

Я ждал. Она моргнула. Я уткнулся в книгу. Она села рядом со мной. Прижалась теплым боком. Положила теплую и мягкую ладошку на мое колено…

Черт! В использовании молодого тела есть и свои недостатки. В таких ситуациях, когда привлекательная девушка приживается к тебе бедром и кладет руку на колено, гормоны атакуют нейроны мозга, словно вандалы – Рим. По логическому мышлению проходятся тяжелой конницей. Здравый смысл берут в ножи. Рассудительность с улюлюканьем загоняют в темный угол. Я почувствовал, как вскипевшая кровь мечется по телу в поисках, что бы такое собою заполнить. Малая ее часть до отказа заполнила щеки, но большая часть нашла другой резервуар. Гормоны издали клич победителя.

Но я все-таки сдержался. Это как с шантажом. Если поддамся сейчас, потом будет труднее.

– Нет, – повторил я.

И торопливо сглотнул, потому что «нет» из пересохшего горла прозвучало очень неубедительно. Валера посмотрела мне прямо в глаза. Ее глаза были цвета свежего липового меда, мне мучительно захотелось их лизнуть. «Это из-за жилплощади, – строго напомнил я себе, – исключительно из-за жилплощади!». И опять сглотнул.

– Нам надо расстаться, – сказал я и мысленно влепил себе затрещину.

Нашел слова, молодец! Надо было еще сообщить, что мы не можем быть вместе.

– Мы не можем быть вместе, – сказал я.

Крови на мозг явно не хватало. Вся кровь собралась в щеках и там… внизу живота.

Валера, кажется, поняла.

– Пойдем, – сказала она одними губами. – Поехали ко мне.

Она осторожно сдвинула руку. В моих штанах рванула кумулятивная граната. Валера покосилась на мою ширинку и презрительно скривила губы. Я понимал, что завтра она всем обо всём расскажет. Да еще приукрасит. Я понимал, что в библиотеке придется сидеть допоздна, пока позорное пятно не высохнет.

И все равно стало легче. По крайней мере, гормоны угомонились.

– Ясно, – сказала Валера в полный голос, поднимаясь.

Девушка за соседним столиком покосилась на нее с трогательным осуждением. Валера ушла, как будто нарочно громко цокая каблуками.

«Надо будет завести нормальную любовницу, – приказал я себе, – с квартирой».

И снова погрузился в первоисточники.

Остывающая кровь медленно растекалась по жилам.

Мама открыла мне дверь с каким-то трудноуловимым выражением лица. Как будто она считает нужным отругать меня за что-то, но в глубине души хочет меня похвалить за это же.

– Что случилось? – спросил я, снимая ботинки.

Она приподняла брови, поджала губы и сказала с демонстративным осуждением:

– Приходила твоя девушка, Валерия.

Я развеселился. Похоже, «моя девушка» настойчива, как катящийся с горки танк. Как она еще бедного Мухина не окрутила? Зуб даю – именно потому, что бедный он, Мухин. В смысле – небогатый.

– Бывшая девушка! – сказал я в меру виновато и отправился переодеваться в домашнее.

Мама за мной в комнату не пошла, уважая право взрослого мужчины переодеваться в одиночестве.

– Нельзя так, Лешенька, – теперь, когда мамин голос звучал из-за двери, он показался искренне огорченным. – Девушка хорошая, переживает…

Я изучил штаны. Пятно почти не заметно, но носить я это не смогу. Надо постирать.

– Можно, мам, можно! – отозвался я. – И даже нужно.

Больше она ничего не сказала, только протяжно, с присвистом, вздыхала в коридоре, пока я влезал в домашние треники. Когда я вышел и взглянул в ее несчастные глаза, то убедился – отчитывают меня исключительно из жалости к «бедной девочке», а не от чистого сердца.

– Все будет хорошо! – заверил я и со штанами в руках направился в ванную.