Юность, 1974-8 - журнал «Юность»

— Молчи уж! А вы, ребятки, учитесь, накачивайте головы! Голова, она никому не мешает, ни рабочему, ни инженеру. Голова — сама по себе ценность. С ней хоть куда!

— Ты, мать, не сталкивай поколения!

— А ты, поколение, ешь лучше! Нечего один огурец мусолить. И так гремишь костями! — выговорила тетя Катя и придвинула дяде Ване колбасу. — И вы ешьте, ребятки!

Воспользовавшись затишьем, я сказал, что и у нас есть к ним важный разговор. Они со смешным вниманием подобрались, и я пояснил дело с анкетами.

— Исполним! — твердо сказала тетя Катя. — Для вас-то, господи, что угодно исполним!

— Можете даже фамилию свою не подписывать, если будет неловко, — заметил я.

— Нет, зачем же? Все подпишем, как надо, по-людски! Чего нам прятаться? Подпишем, не беспокойтесь!

Появилась рыба, под которую дядя Ваня снова выпил, а затем несколько раз некстати включался в нашу беседу, потом махнул рукой, сказал, что лучше посмотреть телевизор, повалился с табуретки на кровать и мигом захрапел.

— Авга, — шепнул я, — всю анкету посмотрел?

— Всю.

— Много затруднений?

— Если нужно, как ты говоришь, именно мое мнение, то никаких. Свое-то мнение у меня есть.

— Ох, и жук!

— Нет, я просто тугодум. Мне нужно — как это там, в физике-то? — инерцию набрать. А наберу — держись только. Маховик у меня здоровый! — весело пояснил Шулин.

Спохватившись, что вечереет, мы поднялись. Прощаясь, устало разморенная тетя Катя просила извинить ее старика и почаще заглядывать к ним. Мы пообещали. Шулин проводил нас за ворота и, кивнув на свой дом, сказал:

— Видали?.. Вот такой парламент каждую пятницу. Считает свою жизнь меркой и заманивает. Хорошо, хоть злости в нем нет, как в бате, а то бы я покрякал. И тете Кате спасибо: понимает. Э-э, пустяк! Смотрите-ка! — кивнул он на ярко-красный закат. — Скоро первая гроза ухнет. Надо искупаться в ней: весь год будет везучим!

Низко летали стрижи, в овраге уже темнело, и от Гусинки сильно тянуло теплой, влажной затхлостью. Дальние домики казались улитками, выползающими из первобытной сырости.

Наверху оврага было светлей и радостней — бегали машины, гуляли люди, высились новые дома, а над ними кружили голуби, старательно перемешивая сгущающийся вечер и не давая ему отстояться.

— Август мне понравился, — тихо сказала Валя. — Это он хорошо заметил, что по правде бывает грубее.

— Ты о чем?

— Вообще о жизни.

— Да, Шулину, конечно, трудно, но он настырный, идет вперед напролом, как лось, не промажет! — сказал я, поймал Валину руку и стал качать ее.

Некоторое время мы опять молчали, потом Валя, остановив наши руки, вдруг спросила:

— Эп, а ту Раю ты откуда знаешь?

— Какую?

— Сестру Августа.

— А-а, был у них зимой.

— Она тебе нравится?

— Забавная.

— А сколько ей лет?

— В третьем классе.

— Всего лишь? — удивилась Валя. — А какое жуткое письмо!.. Я только раз помню отца пьяным, и то это было очень давно, еще до маминой смерти.

Я вздрогнул и спросил:

— А отец жив?

— Да, но он живет не с нами. Мы со Светой отпустили его к той женщине, которая любила его еще с института. У них уже свой ребенок, но папа бывает у нас. Он инженер, как и твой отец, только проектировщик. — Валя было взгрустнула, но оживилась опять. — Эп, а ты кем хочешь стать?

Я мигом воскресил перепалку за столом и решающие слова тети Кати. Проще тех слов и мудрее я ни от кого не слышал. Все было вокруг да около, а тут — сразу в десятку. Вот тебе и тетя Катя, кассирша с вокзала! Побольше бы нам таких тетей Кать. И я радостно ответил:

— Хочу стать с головой!

— А-а… — понимающе протянула Валя. Потом расцепила наши пальцы и двинулась по синусоиде, то отдаляясь, то приближаясь, а я, размышляя, топал прямехонько, как по оси абсцисс. — Эп, а вот скажи: то, что мы с тобой вместе, — это маленькое или большое? — внезапно спросила Валя, приблизившись ко мне и более уже не отдаляясь.

По моим плечам пробежали мурашки, и я ответил:

— Для меня большое.

— Для меня тоже. Поцелуй меня! — шепнула она. Я оглянулся, нет ли кого поблизости, и Валя сразу нахмурилась. — Бояка ты, Эп! Тебе бы только темные коридоры!

— Вовсе нет, — смущенно возразил я.

Валя свернула к скверику. Там, под вечерним навесом тополиных веток, я настиг ее. И осторожно поцеловал трижды, по-братски.

Глава шестнадцатая

Вчера мать с отцом ходили в гости, вернулись в двенадцатом часу, и я, поняв по устало улыбающимся лицам, что им не до анкет, даже не заикнулся о них да и свою не заполнил. Проштрафилось полкласса. Срок оттянули до завтра. Собравшись было корябать ответы левой рукой, чтобы обеспечить анонимность, я внезапно сообразил, что все это может написать Валя — тем более что секретов от нее у меня не было. Валя предупреждала, что сегодня немного задержится, но шел уже пятый час… Я копался в телевизоре, который в последнее время бессовестно бросил, как и однорукого беднягу Мебиуса. Я все бросил, кроме английского. Вот и сейчас маг работал, два голоса разыгрывали на английском языке сцену в продовольственном магазине. Сначала я ничегошеньки не улавливал, а по совету Вали просто привыкал к чужим звукам, потом стали прорезаться знакомые слова: «колбаса», «цена», «чек», всякие любезности, — наконец при пятом прослушивании понял почти все и сам вклинился в разговор.

Вдруг откуда-то донесся глухой раскат.

Я выглянул в окно и обмер.

Из-за ломаного горизонта дальних новостроек, со стороны Гусиного Лога на город наползала необъятная фиолетово-синяя туча. Она еще не созрела, в недрах ее клубились и медленно перемещались первобытные массы, мелькала трусливая белизна, но синь мрачно заглатывала ее, на глазах темнея, тяжелея и угрожающе спускалась вниз.

Шулин как в воду смотрел.

Звякнул телефон. Это была Валя. Она сказала, что просит прощения за опоздание и что, если я не против, к пяти придет. Я закричал, что, конечно же, не против, поцеловал трубку и запрыгал по коридору.

На улице потемнело.

Закрыв окна и желая по наущению Авги стать счастливым, я разделся до плавок, выскочил на балкон и поднял лицо ко вздыбленным лохматым тучам.

Самая главная туча вдруг стриганула себя молнией по вздутому животу, и он кудлато-рыхло распустился до земли, прямо в Гусиный Лог — гроза началась. Я представил, с каким зверским воплем пляшет сейчас во дворе Шулин, и меня заранее пробрала дрожь.

Захлопали форточки, посыпались стекла, на балконах загремели всякие крышки и фанерки. По тротуарам и дороге, схватившись за головы, неслись отвыкшие от стихийных шалостей люди, а над ними подпираемые столбами пыли, кувыркались в очумелом пилотаже обрывки газет, полиэтиленовые кульки, тряпки. Все уносилось прочь от наступавшего ливня, как от лесного пожара, — по земле и по воздуху. Густая сеть дождя приближалась.

С избытком хватив целебного душа, я прыгнул в комнату. Часы пробили пять. Я вздрогнул — Валя! В пять она должна приехать и, похоже, не из дома — значит, без плаща и зонта!.. Через пять секунд, я уже летел по лестнице. На улице стояла шуршащая стена дождя. Водяные джунгли! По дороге, как по каналу, поток несся к Гусиному Логу. Я представил, какой там сейчас кавардак, и на миг замер перед потоком, точно с мыслью, нельзя ли остановить его. Потом напрямик помчался к трамвайной остановке.

— Эп! — раздалось вдруг.

— Валя!

Моя Валя — как я и думал, без плаща и зонтика — обрадованно юркнула ко мне под болоньевое крыло.

— Эп, молодчина!.. Ой, да ты голый!

— В плавках. Некогда было.

И как-то сразу, чтобы уютнее уместиться под плащом, мы обнялись — я ее за плечи, она меня за пояс — и пошли четырехногим безголовым существом. А дождь лупцевал нас собаками и кошками, как говорят англичане, то есть лил как из ведра, ни на минуту не ослабевая.

Мы еще ни разу не ходили вот так, тесно прижавшись друг к другу всем боком, от плеч до бедер. Мы вообще мало прогуливались, да, и, гуляя, сцепляли только пальцы. Я мельком подумал, что уж не первое ли это счастье, принесенное грозовым омовением?.. И в подъезде мы не сняли плаща, а так и поднимались — молча обнявшись и в ногу. Лишь в коридоре Валя выскользнула, а я, вдруг устыдившись своей пляжности, плотно запахнулся. Вид мой, наверно, был карикатурен — косматая голова да две худые голые ноги, — и Валя тихонько рассмеялась, но тут же обхватила меня за шею. Мои руки нерешительно выползли из-под плаща и сошлись у нее за спиной. Такого тоже пока не случалось, чтобы в первый миг встречи мы были как в миг последний. Наши свидания всегда начинались робко и скованно. А тут, видно, гроза повлияла. Валю тоже омыло, лицо ее было мокрым, и я стал осторожно целовать его, собирая губами дождевые капли. Она не открывала глаз, а только поворачивалась, улавливая, где лягут мои поцелуи. А капли все катились и катились из волос… А когда — после тысячи поцелуев! — лоб ее, щеки и подбородок высохли, я скользнул к уху и к шее. Валя замерла, сбив дыхание, потом медленно разняла руки и, уперев их мне в грудь, прошептала: