На край света - Владимир Кедров

Веселы птичьи голоса! Дальний перелет окончен. Здесь птица будет гнездиться, высиживать птенцов.

Нижне-Колымский острог ожил. Судовые мастера принялись за обшивку кочей. Еще осенью из ободранной еловой поросли они накрутили «вицу» — гибкие жгуты, применявшиеся для пришивания досок. Теперь вицу распаривали в горячей воде. Зырянин усердно кипятил воду в большом котле и доливал кипяток в кадки с вицей.

Афанасий Андреев, старший приказчик купца Гусельникова, ровно шест, торчал за спиной Степана Сидорова. Старик внимательно следил за умелыми руками кочевого мастера, вращавшего сверло быстрыми движениями небольшого лука. Михайла Захаров, нажимая на круглую деревянную головку, надетую на тупой конец сверла, удерживал инструмент в нужном положении. Сверло, пронятое меж двумя скрученными ремнями (тетивой лука), вращалось то в одну, то в другую стороны.

Кочевой мастер и Захаров были сосредоточенно-строги. Они совершали важное дело, священнодействовали.

Двое молодых покручеников удерживали обшивную доску у ее места на опругах коча.

Афанасий Андреев каждый день бывал на плотбище вместе с Дежневым и Поповым. Любознательный старик охотно согласился идти в поход с Дежневым, хоть и знал, что море его укачивало. Старику все было ново и любопытно. Андреев обо всем расспрашивал бывалых людей и умельцев. Казалось, проживи он хоть сотню лет, по-прежнему бы все любопытствовал.

Еще пуще, чем сверлением, Андреев интересовался шитьем вицей. Изумленный старик видел, как Сидоров пронимал гибкие деревянные жгуты сквозь отверстия и укладывал их в канавки, чтобы сделать шитье заподлицо с досками.

— Ну, братец Степан, молодец! Шьешь деревянным жгутом, ровно сапожной дратвой! — восхищенно говорил Андреев.

Сидоров выпрямился и оправил подстриженные в скобку волосы, выбившиеся из-под ремешка. Он спокойно взглянул на торгового человека.

— Дело-от нам, господин купец, в примету, в свык, значит… Чтоб я его лучше спознал, отец меня не единожды за вихры драл, когда я вот этаким еще был, — Сидоров показал на аршин от земли.

— А скажи мне, Степан, — допытывался Андреев, — отчего вы, поморы, не пришиваете досок гвоздями? Не крепче ли стало бы?

Сидоров презрительно усмехнулся.

— Для нас, добрый человек, железный гвоздь — не больно какое диво. Мы знаем, где его вбить, и вбиваем. А только вицы гвоздем не заменишь.

— Почему так?

— А вишь ты, господин купец… — начал Сидоров.

— Да не купец я, братец. Я приказчик.

— Все одно — торговый человек. Вишь ты, какое дело: походит коч, помотается по морю, расшатываться станет. Тут гвоздь-от течь даст. Негоже это. А вица, она, брат, разбухнет, воды не пропустит. Нет, гвоздем у нас шить не будут. Михайло! Звони ко второй выти[61].

Захаров степенно сложил к месту сверло и его лучок, поднял топор и несколько раз ударил по нему молотком.

Резкий звон разнесся по плотбищу.

— Кончай работу! Обедник! — послышались голоса.

Стук топоров тотчас же замер. Плотники, сплеснув водицей руки, расстилали, кто на досках, кто на земле, свою лопотину[62] и ставили на нее деревянные миски для ушицы.

Подошли дни, когда судовые мастера завершали работу. На плотбище постепенно затихал стук топоров и тесел, скрип напарьев[63].

Все кочи были однодеревками, то есть имели лишь по одной высокой мачте. Носы кочей, гордо поднятые вверх, украшены звериными мордами, вырезанными из дерева.

Попов назвал свой коч «Медведем», в память Улуу-Тойона. На носу его коча красовалась медвежья морда. Коч Дежнева был украшен головой моржа. Он назывался «Рыбьим зубом». Коч Исая Игнатьева назвали «Соболем». Коч Семена Пустоозерца — «Сохатым». Коч Ерофея Агафонова — «Бобром». Борис Николаев назвал свой коч «Лисицей».

Весенний ветер бушевал над тундрой. Клочья облаков низко летели над почерневшим льдом реки, наполовину залитым водою.

Наклонясь вперед и придерживая шапку, Андреев пробирался меж избами, отыскивая Дежнева. Наконец он добрался до его избы и, преодолевая напор ветра, отворил дверь. Едва Андреев перешагнул порог, ветер с силой захлопнул дверь. Старик достал большой красный платок и вытер слезинки. Лишь после этого он смог рассмотреть находившихся в избе Дежнева, Попова и Кивиль.

— Ну и силен ветерок-от! — весело проговорил он после приветствия. — Ох, хороша же у тебя женка, Федюха! — подмигнул он Попову.

Смущаясь, Кивиль приняла от него шапку.

— Что ты будешь делать! — обратился Андреев к Дежневу. — Не спится старику, мысли разные лезут! Все о затее нашей думаю. Далеко мы с вами, соколы мои, залетели, а как начну думать, куда лететь дале задумали, то и страшно, и вместе с тем радостно.

— Неужто страшно? — посмеиваясь, спросил Попов.

— Да ведь темнота перед нами, Федя.

— Бог не без милости, казак не без счастья, — сказал Дежнев.

— Вот и я говорю: бояться несчастья — и счастья не будет. А какого несчастья мне бояться? Я — одинешенек. Вот уже тринадцатый год пошел, как сынок мой Вася сложил голову под Смоленском. Погиб он в несчастной войне с поляками[64].

— Мир его праху! — проговорил Дежнев.

— Думал государь Михайл Федорович вернуть наши старые русские города, да не вышло, — вздохнул Андреев, — так они под польскими панами и остались — и Смоленск, и Глухов, и Путивль.

Собеседники помолчали.

С улицы послышались крики и топот бежавших людей. Дверь распахнулась, и в избу ворвался раскрасневшийся молодой человек. Это был Бессон Астафьев, младший приказчик Гусельникова. Лицо его было возбужденно и радостно.

— Пошла! Пошла Колыма! — крикнул он, сияя глазами.

Попов вскочил, едва не опрокинув стола. Все выбежали на двор, а затем и за ворота острога.

На реке стоял треск и грохот. Казалось, целый полк стрелял из пищалей. Лед дружно двигался, ломаясь, становясь торчком. Льдины кружились и крошились.

Народ радостно бежал вдоль реки с криками:

— Пошла! Пошла кормилица! Пошла матушка Колыма!

Как же им было не радоваться? С концом ледохода кончится голодное время, начнется рыбная ловля.

Собаки с лаем прыгали около людей, словно и они понимали, что скоро конец голоданию.

Но для мореходцев ледоход означал нечто другое.

— Ну, скоро и в путь, в дороженьку, — проговорил Дежнев.

Лицо Дежнева было строгим. Чуть сдвинутые брови и твердый взгляд выражали решимость.

Афанасий Андреев снял шапку.

За ним поснимали шапки и все мореходцы, окружавшие Дежнева.

К концу ледохода на плотбище уложили лежни, по которым должны были спустить суда на воду.