Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

— Однако, не задержала, ушёл, — говорит он безнадёжно, и тут снова слышится рёв, затем глухой предсмертный стон сильного зверя. Где-то там, близко, жалобно завыла Бойка.

Мы спешим на вой. Минуем лесные прогалины, продираемся чащей. Уже близко…

За перелеском сухая ерниковая степушка. Сбрасываю с себя всю тяжесть, оставляю только карабин. Где-то тут Бойка. Легонько свистнул, — как завопит собака!

Бегу вперёд. Вижу, колышется ёрник. Навстречу ползёт Бойка, волоча отшибленный зад. Я к ней. Ощупываю собаку — свежих ран нет. Хочу поднять её, но она ловит пастью мою руку, предупреждает, что ей больно.

Подходит Улукиткан.

— Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! — и меня вдруг захватывает дикое желание мести.

— Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться нельзя! — и старик, присев на корточки, начинает ощупывать собаку. Бойка корчится, дрожит.

— Ты, Улукиткан, жди меня здесь.

Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза, говорит твёрдо:

— Иди, только помни, раненый медведь не тугутка, может подкараулить.

Забираю вправо. Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шёл шагом, оставлял примерно через каждые десять метров лёжку. Останавливаюсь. Ни звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине. Выбрасываю из карабина подмоченные в речке патроны, загоняю в магазинную коробку свежую обойму.

На ходу ориентируюсь. Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без опаски. Место открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там под сводом лиственничных вершин густой сумрак. Очертания предметов неясные. Меня сразу захватывает подозрительность: тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся живыми существами, враждебно окружившими меня. Малейший шорох, точно внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не был таким чутким.

Иду осторожно, как рысь, почти не касаясь земли и не задевая сучьев. Карабин держу на взводе. Глаза не упускают отпечатка медвежьих лап. Вот когда мне пригодился весь опыт, накопленный за много-много лет зверовой охоты, и уроки Улукиткана.

Время тянется слишком медленно. Вижу впереди просвет. Тайга редеет. Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю леса, припадаю к лиственнице. Впереди неширокая заболоченная полоска открытого места. Медведь не свернул, так и пересёк напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору ржавого мха и корней троелиста. Дальше следа не заметно, но на кромке леса, куда вышел зверь, вижу примятый куст ольхи и несколько сломанных берёзок. Значит, ушёл дальше.

Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто из-за лиственницы. Как я мог забыть слова Улукиткана! Не успел сделать и трёх шагов, как из-под единственного ерникового куста выворачивается огромная бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся пасти брызжет в лицо липкая влага. Ноги мгновенно отбрасывают меня в сторону. Пальцы машинально откидывают собачку предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то мгновение до выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды встречаются. В выброшенных вперёд лапах, вооружённых когтями, в открытой пасти, в зеленоватых холодных глазах — могучая сила.

Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю. Где-то в лесу коротко поёт пуля, щёлкая по веткам. Зверь поднимается, встаёт на дыбы, ревёт и… открытой пастью ловит горячий кусок свинца. Хищник оседает на зад, роняет лобастую голову. Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую кочку, никнет к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю ещё три пули. Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь всё ещё не в силах затушить в себе ярости…

Долго не могу успокоиться. Смахиваю с лица кровавые сгустки медвежьей слюны. Опускаюсь на кочку.

Что-то ухнуло, точно ударило в пустую бочку, вырвало меня из минутного оцепенения. За болотом, над поникшими вершинами лиственниц, зреет закат. А в недрах леса уже проснулась тьма, распласталась по влажному седому ягелю, нетерпеливо ожидая, пока погаснет в небе последний луч.

Иду к старику за перелесок. Он не задаёт вопросов, будто иначе с медведем и не могло закончиться. Я осторожно поднимаю собаку. Улукиткан накидывает на плечи мой рюкзак.

— Далеко? — спрашивает он между прочим, а скорее всего, чтобы нарушить тягостное безмолвие угасающего дня.

Не дойдя до болота, у края леса, мы нашли место для ночёвки, оставили свой груз, и я подвёл старика к убитому медведю. Он лежал толстенным сутунком[75]на правом боку, всё ещё держась передними лапами за кочку. Улукиткан обошёл его вокруг, потеребил шкуру, ощупал рёбра. И, судя по выражению его лица, остался доволен. Для эвенка жирная медвежатина — блаженство.

Затем он идёт к болотцу, как близорукий, припадает к следу зверя, рассматривает примятые листики, что-то додумывает.

— Иди сюда! — зовёт он меня. — Смотри, тут медведь шёл назад, видишь, на следу с двух сторон когти есть. Старик не зря тебе толмачил, — раненый медведь может подкараулить.

Мы сидим у жаркого костра. Над расплавленной синевою углей жарится мясо. Я так устал, что без ужина ложусь спать. Мысли о Кучуме уходят в сон.

Ночь вернула нам силы. Идём напрямик. За плечами у меня рюкзак с живым тяжёлым грузом — Бойкой. Ремни впиваются в плечи. Шаги сузились. На собаку действует каждый мой шаг, как удар бичом, от которого она то и дело взвизгивает. А когда толчки невмоготу — Бойка ловит пастью меня за шею, мягко сжимает челюсти, дескать, не спеши, мне больно…

…Ещё упали со счёта три недели. Короче стали дни. Пора покинуть этот неприветливый край. Во мне уже окрепло манящее видение: родной очаг, семья и детский лепет. Отчего же грустно? Всегда больно покидать места, где работалось трудно. Сколько уже было в моей жизни таких крутых поворотов: то я несусь очертя голову в тайгу, навстречу ураганам, стуже, случайностям, то вот так, как сейчас, у осеннего костра один мечтаю о спокойной жизни за надёжными стенами дома, оставшегося далеко от этих диких мест. Да, я устал, пора!

Ко мне подходит Бойка, жмётся боком, ластится. Она поправляется, но ещё не забыла боли, не делает резких движений. Сегодня есть о чём с нею поговорить.

— Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что значит — ходить? Врачи обещают вернуть ему ноги. — Бойка поднимает голову. — Потерпи— Дня через два-три, как окончательно оправишься, сходим на могилу Кучума, непременно сходим. — И я чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при слове «Кучум» вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали по сторонам.

— Нет, не жди, не придёт, — успокаиваю я её. Мысли о Кучуме обжигают всего меня, точно пронизывают незажившую рану калёным железом.

— Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме, когда принесла его к нам в зубах? Он