Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг. - Виктор Петелин

– Побеседовать интереснее, – замечает самый заядлый из нас рыболов – Михаил Александрович, – а рыбалка не уйдет от нас…

Комары неистовствуют. Петр Петрович, Саша, который иногда подсаживается к нам и вострит уши, и я натираемся мазью, а Михаил Александрович отказывается:

– Не люблю, когда после мази лицо жирное, дотронуться нельзя. Пржевальский писал, что от комаров единственное средство – терпение. Интересный был человек! Третий раз с удовольствием перечитываю его. Всю жизнь путешествовал, искал, открывал, почти в пятьдесят лет нашел было себе даму сердца и… умер. Жизнь такая штука.

Заходит разговор о книгах последних лет. Михаил Александрович дает своеобразную, интересную оценку мемуарам генерала С.М. Штеменко.

– Сейчас он начальник объединенного штаба армий стран – участниц Варшавского Договора. Маршалы только плечами пожимают. А что делать?!

Спрашиваю, знаком ли он с романом о Великой Отечественной войне одного из известных авторов, роман недавно стал достоянием читателей.

– Я начал его читать и бросил! – сердито отзывается Шолохов. – Там автор таких недотеп старших офицеров изобразил! А вывести их хочет как цвет Красной Армии.

– Зато Верховного главнокомандующего обстоятельно, даже любовно обрисовывает…

– Именно обрисовывает! Знает, на чем играть, знает, на чем можно капитал составить.

– Художественными достоинствами роман не блещет, конечно. Однако многим читателям нравится. Что тут делать?

– Больше хороших книг писать. Хорошая книга не испортит вкуса читателя.

– В общем, портит вкусы наш брат писатель.

– Не писатель, Коля, а – околописатель. Потому что в литературу косяками прут. Едва ли не всякий журналист берется сочинять повести и романы: мол, чем хуже других! Того ж плана и тот, что о войне «немеркнущее» произведение написал. Отсюда масса серятины. У нас в Ростове один такой был неплохим журналистом, но вдруг решил стать писателем. Стал плохим писателем.

– Что нужно сделать, чтобы остановить этот серый поток, чтобы вкусы читателей воспитывала не малохудожественная, допустим, детективная литература, а настоящая? Меня приглашают в школы на встречи, нередко знакомлюсь там с преподавателями литературы и языка, которые всерьез считают лучшим поэтом наших дней… – Я назвал имя поэта среднего дарования, но умеющего трогать сердца невзыскательного и малоподготовленного читателя сентиментальными, мещанскими стишками.

– И наша учительница высоко его ценит, – подает голос Саша. – А Сергей Есенин, говорит, устарел. И еще она говорит, что герои Шолохова шокируют читателя грубой речью.

– Не читателя, – смеюсь я, – а классных дам. Они предпочитают видеть не жизнь в литературе, а рай.

Но Шолохов задумчив.

– Джинн, похоже, выпущен из бутылки, – замечает он негромко. – И серьезным писателям придется немало поработать, чтобы посадить джинна на место. Всякий уважающий себя литератор обязан думать не о сиюминутном личном успехе, а о большой родной литературе. Об этом грех забывать нашему брату.

– А не влияет ли на падение литературных нравов, качество произведений обстановка в стране? Вы же сами говорили о себе, и о Симонове, и о Гончаре!

– Еще как влияет, Коля. Сталина можно и так, и этак теперь судить, но он все-таки разрешил мне напечатать «Тихий Дон» и «Поднятую целину» так, как я хотел. А вот Брежнев… Я, разумеется, нисколько не оправдываю противозаконных действий Сталина, за это ему нет прощения. Но ведь и Хрущев, осуждая культ Сталина, ввел собственный культ. По его пути, кажется, начинает возвеличивать собственную персону и Брежнев.

Поскольку Саша «принят» в наш разговор, он тут же этим пользуется:

– Дядя Миша, а вот вы встречали такого человека в жизни, как дед Щукарь?

– Были такие чудаки на свете, Саша, были! – Шолохов улыбается.

– А случай с Прохором Зыковым и его товарищами, выпившими вместо спиртного жидкость от вшей?

– И такой случай был! – опять смеется Шолохов.

Спрашиваю у него, как там живут-могут донцы Калинин и Закруткин? Ведь Анатолий Калинин первым познакомил нас через «Известия» с отрывками из романа «Они сражались за родину». Не показалось ли ему немного странным, что очерк о Шолохове Калинин начал и закончил рассуждениями о фронтовой машинистке, ставшей его женой?

– Калинин – редкий гость у меня, – говорит Михаил Александрович. – Но парень он славный… Начало и конец очерка действительно несколько выбиваются из ритма. Я знаю его жену – милая женщина. Вот случай, судьба! Они действительно познакомились в армейской газете и поженились. Ты с ним знаком?

Я сказал, что знакомство у меня «шапочное»: однажды представили ему в издательстве «Молодая гвардия», где выходила моя первая книга, потом обменялись словами о житье-бытье на VI Всесоюзном съезде писателей. Мне кажется, если ваять облик донского казака, то натурой мог послужить Анатолий Вениаминович: чубатая голова, орлиный профиль.

Сейчас Виталий Александрович Закруткин носил современные костюмы, не гнушался галстука, а в пору первой нашей встречи он еще «чудил», ничего, кроме солдатской гимнастерки, не признавал. Клялся, что не снимет ее до тех пор, пока на земле будут войны.

Увлекшись, Михаил Александрович начинает вспоминать всякие курьезные случаи, приключившиеся с его более молодыми друзьями. Рассказывает с теплотой, посмеиваясь. Сам прекрасный мастер беседы, пальму первенства он уступает В.А. Закруткину:

– Закруткин великолепный рассказчик! Я бывал в его станице Кочетовской. У них там хорошие виноградники, но кочетовцы утеряли рецепт монашеского вина. – И поясняет: – В станице когда-то монашки жили… Меня однажды угощали этим вином, между прочим, хорошее вино: чуть-чуть, правда, отдает ладаном… Ну, насчет его творчества… Не сотворил Закруткин «Сотворения мира». Я его предупреждал, что нельзя, скажем, писать о чужой стране по впечатлениям одной поездки. «Плавучая станица» его – лучше, непосредственнее, от личных впечатлений идет…

Помолчав, Шолохов спрашивает вдруг:

– Ты, Коля, читал в «Огоньке» статью Виктора Петелина? Нет? Интересная статья. Не потому, что там обо мне упоминается, а вообще в ней много здравого о литературном процессе, о литературной критике. Он там пишет о моей новой манере писать прозрачным, ясным стилем. Это страшная штука – писать просто, без нарочитых красивостей. Это только кажется, что так писать – легко…

Шолохов поднимается, идет в палатку и возвращается с «Огоньком».

– Прочти, если есть настроение…

Я прочитал. Статья действительно показалась мне толковой, и я говорю, что если б все критики так обстоятельно и серьезно относились к положительным и отрицательным явлениям литературы, то и серятины в ней было бы много меньше…