Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

Филька кривится, точно от ушиба, прячет неприкуренную папиросу обратно в коробку, усаживается против меня.

— Хотите, расскажу без вранья? — А у самого с лица не сходит лукавство. — Выехали мы нынче весною в тайгу. Всё честь по чести: ребята курят махорочку, а Кирилл Родионович табачок. Трубку завёл резную, загляденье! Спустя месяц зовёт он меня и говорит: «Хочу, Филька, бросить курить. Что ты посоветуешь?» Я возьми да всё и выложи от чистого сердца: «На вас, — говорю, — лица нет от этого проклятого зелья. Ночью хрипите, как бегемот, заговариваться стали». Он сразу оробел. «Бери, — говорит, — всю эту дрянь: и табак, и трубку, и кисет выброси. Баста, не курю!» Забрал я всё, вышел из палатки, а вот выбросить — рука не поднялась. Табачок он курит отменный, да и трубка рублей сто стоит. Оставил у себя и стал помаленьку, крадучись, баловаться, ну и привык. А дней через десять слышу, Кирилл Родионович ревёт: «Филька, поди сюда! Это ты, голопузый чёрт, смутил меня бросить курить! Где трубка? Шкуру спущу с тебя!» Уж я-то знаю, рука у него тяжёлая, — отдал. «А табак где?» Я и так, и сяк, не говорю, что выкурил, дескать, выбросил, как приказывали. «На первый раз, — говорит он, — отделаешься рублём, а в следующий раз посмей закурить!» — и вытолкал меня. Пришлось бросить курить… Через месяц опять зовёт, сразу за грудки: «Ты трубку мне подсунул?» — и пошёл, и пошёл. «Забирай, — говорит, — табак и все причиндалы, чтоб духу их тут не было, унеси подальше, пусть черти курят! Попробуй, не выброси, суслика из тебя сделаю!» Так вот он и приучил меня курить.

— А папиросы у тебя откуда?

— С трубкой отдал Кирилл Родионович, теперь за них он не то что суслика, мокрое пятно сделает из меня.

— Сделает! — вырывается у меня, а сам-то знаю, что Филька врёт, врёт ради потехи.

…С утра моросит мелкий дождь. Глухо отдаются в сыром воздухе звуки пробудившегося дня. Лагерь постепенно пустеет: снимаются палатки, стихает говор. Связки гружёных оленей, сопровождаемых криком каюров, скрываются в лесу, и их следом уходят люди.

Отряды Трофима и Лебедева задержатся сегодня, чтобы расчистить площадку на косе ниже устья Нимни для У-2, и уйдут вверх по Мае на постройку пунктов ряда Уда-Алданское нагорье. Базисную же сеть за них будет достраивать Гриша Коротков, и наблюдать её будем в последнюю очередь, когда закончим работу на вершинах гольцов.

В разорённом лагере гнетущая скука. Что делать сегодня? Решаюсь отправиться к астрономам и принять участие в утренних наблюдениях, к которым они должны приступить завтра.

Нагружаю котомку, беру плащ, карабин. Кладу в карман кусок лепёшки. Случайно ловлю на себе настороженный взгляд Бойки. И тут меня осеняет: возьму-ка собак, авось, зверя найдут! Без мяса невесело в тайге.

— Пошли! — кричу я собакам.

Обрадованные Бойка и Кучум носятся вокруг стоянки. Но стоило мне отойти от палаток, как они исчезают с глаз.

От лагеря разбежалась по сторонам тайга, редкая, гнилая, с еловым буреломом. Как быстро пролетело короткое лето! Лиловая мгла повисла над тайгою. Только тучи, изредка набегающие с юга, всё ещё потрясают обнажённую землю могучими разрядами.

Тропа, протоптанная людьми Новопольцева, подводит меня к броду через Нимни. Вода в реке прозрачная, как воздух после дождя, и такая холодная, будто только что скатилась с ледника. Я разуваюсь, скачу по скользким камням переката.

Собаки где-то впереди обшаривают тайгу.

Иду не спеша. Под ногами шуршит опавший лист. Тропа становится капризной, озорной. Заманивает вглубь, крутится по бурелому, скачет по уступам оголённых сопок, бежит вниз и пропадает в густом лесу, опалённом осенним холодком. Тишина. Шагаю по мшистому полу тайги. Что-то промелькнуло в просвете, ещё и ещё. Белка!

Она быстро скачет по веткам, задерживается на сучке, глядит на меня крошечными бусинками. Я ни с места, стою, не шевелюсь. Белка вдруг как зацокает, как захохочет!

Пугаешь? А я не уйду!

Её это удивляет. Она протирает крошечными лапками плутовские глаза, нацеливает их на меня, не верит, что это пень. И вдруг падает по стволу вниз головой до самых корней, и словно дразнится. Я не поддаюсь соблазну, стою. Два прыжка, и плутовка на тоненькой берёзке совсем рядом. Опять сверлит меня лукавыми глазками. То привстанет на дыбы, приложит лапки к белой грудке, то почешет за ушком, беспрерывно гримасничает и трясёт пушистым хвостом.

— Ах ты, баловница! — шепчу я в восторге, как ребёнок, пленённый игрой.

Миг — и белки нет на берёзке. Вижу, скачет попрыгунья вверх по стволу и замирает на первом сучке, озорно повернувшись в мою сторону: «Вот и не поймал, ха, ха!..»

— Да я и не ловил тебя, глупенькая шалунья!

Иду дальше. Опять тихо, мирно в тайге. Шаги глохнут в мягком моховом покрове. Сквозь колючие узоры леса виднеется пологая вершина гольца Нимни, где работают астрономы. Правее и ближе широкая падь. Выхожу к ней, останавливаюсь в раздумье — куда направиться?

Исчезающее солнце бросает на умиротворённую тайгу прощальный луч.

Природа проникается молитвенной грустью. Над пылающим закатом теснятся прозрачные облачка, похожие на пыль. Сказочная картина, разрисованная красками мягких тонов, какие не может придумать даже воображение. Всё мерцает, переливается, гаснет. Тут же опять возрождается, и я вижу новые, ещё более нежные, цвета. Сделай их ярче, контрастнее, и они уже не будут столь прекрасны.

Вижу, какая-то крошечная птичка свечой поднялась в высоту и, замирая над вершинами лиственниц, долго трепетала крылышками от восторга.

Собак не видно, но я знаю, они где-то впереди и не выпускают меня со слуха. Придирчиво осматриваю кочковатую падь, заглядываю в просветы леса. Стою, придавленный тишиной. Нигде никого. Точно совсем оскудела земля. И вдруг безмолвие леса потрясает рёв. Что бы это значило? Стою, жду. Рёв повторяется…

Вижу, из перелеска пугливо выкатывается чёрный зверь. Узнаю сохатого. Это самка. Стремительной иноходью несётся она через падь. За ней телёнок. Следом из чащи вырывается медведь. Огромными прыжками он накрывает малыша, подминает под себя. До слуха доносится предсмертный крик сохатенка. Короткая возня, и на краю порозовевшей от заката степушки вырастает живой бугорок.

Я упираюсь спиною в лиственницу, спокойно подвожу под медведя мушку карабина. Тишину взрывает выстрел и следом второй. Бугорок разламывается. Одна часть подпрыгивает высоко, никнет к земле бурым пятном. Жду с минуту. Не шевелится. «Хорошо угодил!» — хвалю себя мысленно и иду через падь.

Иду не торопясь. Глаза караулят бурое пятно. Уже различаю голову медведя, спину, сгорбленную предсмертными муками, и его переднюю когтистую лапу,