Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 - Антон Чехов

{06375}

- Сейчас опять дернет, - говорит старик. И действительно, по поезду проносится судорога, раздается треск, вагон вздрагивает и быки опять падают друг на друга. - Задача! - говорит Яша, прислушиваясь. - Должно, поезд тяжелый. Никак не сдвинет. - Раньше не был тяжелый, а теперь вдруг потяжелел. Нет, брат, это значит обер-кондуктор с ним не поделился. Поди-ка снеси ему, а то он до утра будет дергать. Яша берет у старика трехрублевую бумажку и прыгает из вагона. Его тяжелые шаги глухо раздаются вне вагона и постепенно стихают. Тишина... В соседнем вагоне протяжно и тихо мычит бык, точно поет. Яша возвращается. В вагон влетает сырой, холодный ветер. - Закрой-ка, Яша, дверь, да будем ложиться, - говорит старик. - Что даром свечку жечь? Яша задвигает тяжелую дверь; раздается свист локомотива, и поезд трогается. - Холодно! - бормочет старик, растягиваясь на бурке и кладя голову на узел. - То ли дело дома! И тепло, и чисто, и мягко, и богу есть где помолиться, а тут хуже свиней всяких. Уж четверо суток как сапог не снимали. Яша, пошатываясь от вагонной качки, открывает фонарь и мокрыми пальцами сдавливает фитиль. Свечка вспыхивает, шипит, как сковорода, и тухнет. - Да, брат... - продолжает Малахин, слыша, как Яша ложится рядом и своей громадной спиной прижимается к его спине. - Холодно. Из всех щелей так и дует. Поспи тут твоя мать или сестра одну ночь, так к утру бы ноги протянули. Так-то, брат, не хотел учиться и в гимназию ходить, как братья, ну вот и вози с отцом быков. Сам виноват, на себя и ропщи... Братья-то теперь на постелях спят, одеялами укрылись, а ты, нерадивый и ленивый, на одной линии с быками... Да... Из-за шума поезда не слышно слов старика, но он еще долго бормочет, вздыхает и крякает. Холодный воздух в вагоне становится всё гуще и душнее. Острый запах свежего навоза и свечная гарь делают его таким противным и едким, что у засыпающего Яши начинает чесаться в горле и внутри груди. Он перхает и чихает,

{06376}

а привычный старик, как ни в чем не бывало, дышит всею грудью и только покрякивает. Судя по качке вагона и по стуку колес, поезд летит быстро и неровно. Паровоз тяжело дышит, пыхтит не в такт шуму поезда и в общем получается какое-то клокотанье. Быки беспокойно теснятся и стучат рогами о стены. Когда старик просыпается, в щели вагона и в открытое оконце глядит синее небо раннего утра. Холодно невыносимо, в особенности спине и ногам. Поезд стоит. Яша, заспанный и угрюмый, возится около быков. Старик просыпается не в духе. Нахмуренный и суровый, он сердито крякает и глядит исподлобья на Яшу, который подпер своим могучим плечом под грудь быка и, слегка приподняв его, старается распутать ему ногу. - Говорил вчерась, что веревки длинные, - ворчит старик, - так нет - "не длинные, папаша!" Ничего нельзя заставить, всё по-своему делаешь... Болван. Он сердито выдвигает дверь, и в вагон врывается свет. Как раз против двери стоит пассажирский поезд, а за ним красное здание с навесом - какая-то большая станция с буфетом. Крыши и площадки вагонов, земля, шпалы - всё покрыто тонким слоем пушистого, недавно выпавшего снега. В промежутки между вагонами пассажирского поезда видно, как снуют пассажиры и прохаживается рыжий, краснолицый жандарм; лакей во фраке и в белой как снег манишке, не выспавшийся, озябший и, вероятно, очень недовольный своею жизнью, бежит по платформе и несет на подносе стакан чаю с двумя сухарями. Старик поднимается и начинает молиться на восток. Яша, покончив с быком и поставив в угол лопату, становится рядом с ним и тоже молится. Он только шевелит губами и крестится, отец же громко шепчет и конец каждой молитвы произносит вслух и отчетливо. - ...и жизни будущего века аминь! - говорит громко старик, втягивает в себя воздух и тотчас же шепчет другую молитву и в конце отчеканивает твердо и ясно: - и возложат на алтарь твой тельцы! Прочитав свои молитвы, Яша торопливо крестится и говорит: - Пожалуйте пять копеек. И, получив пятак, он берет красный медный чайник

{06377}

и бежит на станцию, за кипятком. Широко прыгая через шпалы и рельсы, оставляя на пушистом снегу громадные следы и выливая на пути из чайника вчерашний чай, он подбегает к буфету и звонко стучит пятаком по своей посуде. Из вагона видно, как буфетчик отстраняет рукой его большой чайник и не соглашается отдать за пятак почти половину своего самовара, но Яша сам отворачивает кран и, расставив локти, чтобы ему не мешали, наливает себе кипятку полный чайник. - Сволочь проклятая! - кричит ему вслед буфетчик, когда он бежит обратно к вагону. За чаем хмурое лицо старика Малахина немного проясняется. - Пить и есть мы умеем, а дела не помним, - говорит он. - Вчерась целый день только и знали, что пили да ели, а небось забыли расходы записать. Экая память, господи! Старик припоминает вслух вчерашние расходы и записывает в истрепанной записной книжке, где и сколько было дано кондукторам, машинистам, смазчикам... Между тем пассажирский поезд давно уже ушел, и по свободному пути взад и вперед, как кажется, без всякой определенной цели, а просто радуясь своей свободе, бегает дежурный локомотив. Солнце уже взошло и играет по снегу; с навеса станции и с крыш вагонов падают светлые капли. Напившись чаю, старик лениво плетется из вагона на станцию. Тут среди залы первого класса стоят знакомый обер-кондуктор и начальник станции, молодой человек с красивой бородкой и в великолепном, шаршавом пальто. Молодой человек, вероятно, от непривычки стоять на одном месте, грациозно, как хороший скаковой конь, переминается с ноги на ногу, глядит по сторонам, делает под козырек всем мимо проходящим, улыбается, щурит глаза... Он румян, здоров, весел, лицо его дышит вдохновением и такою свежестью, как будто он только что свалился с неба вместе с пушистым снегом. Увидев Малахина, обер-кондуктор виновато вздыхает и разводит руками. - Не придется нам ехать четырнадцатым номером! - говорит он. - Опоздали сильно. Уж другой поезд пошел с этим номером.

{06378}

Начальник станции быстро просматривает какие-то бланки, потом переводит свои голубые восторженные глаза на Малахина и, улыбаясь, дыша на него свежестью, осыпает его вопросами: - Вы господин Малахин? У вас быки? Восемь вагонов? Как же теперь быть? Вы опоздали, и четырнадцатый номер уже пущен мною ночью. Что же мы теперь будем делать? Молодой человек двумя розовыми пальцами осторожно берет Малахина за мех полушубка и, переминаясь с ноги на ногу, ласково и убедительно объясняет ему, что такие-то номера уже ушли, а такие-то пойдут, что он готов сделать для Малахина всё от него зависящее. И по лицу его видно, что он действительно готов сделать приятное не только Малахину, но даже всему свету - так он счастлив, доволен и рад! Старик слушает, и хотя ровно ничего не понимает в замысловатой поездной номерации, но одобрительно кивает головой и сам касается двумя пальцами нежной ворсы шершавого пальто. Ему приятно видеть и слушать приличного и ласкового молодого человека. Чтобы с своей стороны показать ему свое расположение, он вынимает десятирублевку, подумав, прибавляет к ней еще две рублевые бумажки и подает их начальнику станции. Тот берет, делает под козырек и грациозно сует себе в карман. - Вот что, господа, не устроить ли нам таким образом? - говорит он, озаренный новою, только что мелькнувшей идеей. - Воинский поезд опоздал... его, как видите, нет... Так не отправиться ли вам воинским [воинским называется номер поезда, предназначенного специально для перевозки войск; когда войск не бывает, он везет товар и идет быстрее обыкновенных товарных поездов] поездом? А воинский я уж пущу двадцать восьмым номером. А? - Пожалуй, - соглашается обер-кондуктор. - И отлично! - радуется начальник станции. - В таком случае вам нечего тут ждать, сейчас и поезжайте! Я вас сейчас и отправлю! Отлично! Он делает Малахину под козырек и, читая на пути бланки, бежит к себе. Старик очень доволен только что

{06379}

бывшим разговором; он улыбается и оглядывает всю залу, как бы ища: нет ли тут еще чего-нибудь приятного? - А мы всё-таки выпьем, - говорит он, беря обер-кондуктора под руку. - Как будто еще рановато пить. - Нет, уж вы позвольте мне угостить вас из любезности. Оба идут к буфету. Выпивши, обер-кондуктор долго выбирает, чем бы закусить. Это человек пожилой, чрезвычайно полный, с полинявшим, пухлым лицом. Полнота у него неприятная, обрюзглая, с желтизною, какая бывает у людей, много пьющих и спящих не вовремя. - А теперь и по второй можно выпить, - говорит Малахин. - Теперь время холодное, не грех выпить. Кушайте, покорнейше прошу. Так, значит, я на вас надеюсь, господин обер-кондуктор, что всю дорогу не будет никаких препятствий и неприятностей. Потому, знаете, в нашем скотопромышленном деле каждый час дорог. Сегодня одна цена мясу, а завтра, гляди, другая. Опоздаешь на день - на два и не попадешь в цену, да вместо того, чтоб пользу взять, гляди, и приедешь домой, извините, без брюков. Кушайте, покорнейше прошу... Я на вас надеюсь, а насчет угощения, или чего желаете, я из любезности могу во всякое время вас уважить. Накормив обер-кондуктора, Малахин возвращается к себе в вагон. - Сейчас я себе воинский номер вымаклачил, - говорит он сыну. - Шибко поедем. Кондуктор говорит, что если всё время с этим номером будем ехать, то завтра в 8 часов вечера будем на месте. Не похлопочешь, брат, не получишь... Так-то... Гляди вот и приучайся... После первого звонка к дверям вагона подходит человек с лицом, черным от сажи, в блузе и в грязных, потертых панталонах навыпуск. Это смазчик, который только что лазил под вагонами и стучал молотком по колесам. - Господа, это ваши вагоны с быками? - спрашивает он. - Наши, а что? - А то, что два вагона больные. Нельзя их пущать, надо тут в починку оставить.