Хромые кони - Мик Геррон

«Беги со всех ног».

Не сомневайтесь, он попытался.

Тремя ярдами дальше его уложили на землю.

* * *

Когда он открыл глаза, то обнаружил себя на полу грузового фургона. Гнусный привкус во рту и ватная память. Ему вкололи наркоту? Фургон без конца скакал по ухабам. Руки и ноги едва слушались. Болела голова. Он снова заснул.

* * *

Когда он открыл глаза, на голове был мешок, а руки были связаны. Он был голышом, не считая трусов. Холодная сырость в воздухе. Подвал. Это было очевидно. Как очевидно было и то, что он не один, даже если бы не прозвучал голос:

— Будешь вести себя хорошо.

Вопросительная интонация отсутствовала.

— Не рыпайся и не пытайся свалить.

Пауза.

— Потому что все равно ни хера не выйдет.

Он попытался что-то сказать, но издал лишь тонкий всхлип.

— Захочешь поссать — вот ведро.

На этот раз он смог выдавить:

— Г-где?

В ответ где-то слева пнули по жести:

— Слышишь?

Он кивнул.

— Ссать будешь туда. И срать тоже. И вообще.

Затем он услышал, как по полу двигают какую-то конструкцию. Какую именно, он не знал; судя по звуку — какой-то чудовищный пыточный агрегат, к которому его станут привязывать ремнями, перед тем как приступить к обработке самых нежных и чувствительных мест острым инструментом…

— А вот тебе стул.

«Стул?!»

— Ну и будет с тебя.

И он снова остался в одиночестве. Удаляющиеся шаги. Звук захлопнутой двери. Набрасываемого замка. Именно набрасываемого, словно любая возможность открыть дверь была отброшена на недосягаемое расстояние.

По крайней мере, руки ему связали спереди. Он стащил с головы мешок, по ходу дела едва не придушив себя, но в конце концов справился. Маленькая, но победа. Он швырнул мешок на пол, словно тот был причиной всего, что случилось с ним в течение этих нескольких… Нескольких — чего? Часов?

Сколько времени прошло с тех пор, как его сгребли в проулке?

Где он сейчас?

И главное — почему? Что происходит? Кто эти люди и почему он здесь?

Он пнул рогожу на полу. По щекам текли слезы. Когда он начал плакать? Еще до того, как говоривший с ним голос покинул помещение? Слышал ли он его плач?

Ему было девятнадцать лет, ему было очень страшно, и больше всего на свете — даже больше полного зала смеющейся над его репризами публики — ему сейчас хотелось к маме.

Перед ним стоял стул, обычный домашний стул. Резким пинком он повалил его навзничь.

В углу стояло ведро. Вытянув ногу, можно было пнуть и его, если бы протягивание конечностей не имело в данном случае зловещих коннотаций.

«Г-где?»

Он ненавидел себя за то, как он это сказал. «А где тут у вас ведро?» Словно справляясь об удобствах гостиничного номера. Словно ему сделали одолжение.

Кто эти люди? Что им нужно? И почему — именно он?

«Ссать будешь туда. И срать тоже. И вообще».

Его будут держать тут столько, что ему потребуется по-большому?

При этой мысли у него подогнулись колени. Слезы вымывают стойкость. Он бессильно опустился на холодный каменный пол.

Если бы он не завалил стул, то сел бы на него. Пытаться поставить стул стоймя было выше его сил.

Что им от меня нужно?

Он не сказал это вслух. Тем не менее слова медленным эхом ползли к нему изо всех углов комнаты.

Что им нужно?

Вразумительного ответа на этот вопрос под рукой не оказалось.

Подвал освещался одинокой голой лампочкой. Она болталась в трех футах над головой и была примечательна лишь тем, что теперь погасла. Ее ореол повисел в воздухе еще пару-тройку секунд, а потом тоже растворился в той темноте, куда исчезают призраки.

То, что он раньше считал паникой, не шло ни в какое сравнение с чувством, охватившим его теперь.

В течение следующих мгновений он полностью погрузился в собственные раздумья и побывал в самом страшном месте за всю жизнь. Там таились неописуемые ужасы — порождения детских кошмаров. Ударили часы. Но не настоящие, а те, звон которых однажды, когда ему было три или четыре, разбудил среди ночи. Тогда он не сомкнул глаз до рассвета, представляя, что «тик-так, тик-ток» — это приближается чудовище на тонких лапках. И стоит уснуть, как оно вцепится.

Но ему никогда уже не будет три или четыре. Теперь бесполезно звать родителей. Его окружала темнота, но не впервые же он попал в потемки? Было страшно, но…

Было страшно, но он был живой и злой, и все это могло оказаться просто розыгрышем, вроде шуточек, что откалывают самые отвязные из студентов на кампусе, чтобы поднять деньги на какой-нибудь благотворительный проект.

Злость. Вот за что следовало держаться. Его разозлили.

— Ну ладно, пацаны, — сказал он вслух. — Поиграли — и хватит. Надоело уже притворяться, будто мне страшно.

Голос подрагивал, но не то чтобы очень. Учитывая обстоятельства.

— Алё, народ? Я сказал, мне надоело притворяться.

Это розыгрыш. Какой-то скетч в духе шоу «За стеклом», в котором его определили на роль всеобщего посмешища.

— Пацаны! Это все, конечно, очень круто. На ваш взгляд. Но знаете, что я вам скажу?

Связанных рук своих он не видел. Однако поднял их перед собой на уровень глаз и выставил средние пальцы:

— Сосите с заглотом, пацаны. Сосите. С заглотом.

После этого он поднял опрокинутый стул и сел на него, надеясь, что по дрожанию плеч не заметно, как прерывисто он дышит.

Необходимо было вернуть самообладание.

Главное сейчас — не терять головы.

5

В тот вечер на вокзале Лондон-Бридж Ривер влился в толпу разъезжающегося по домам офисного люда. К восьми часам он уже был на окраине Тонбриджа. Хоть он и предупредил о визите лишь звонком с дороги, ничто не указывало на то, что гость застал С. Ч. врасплох. На ужин была макаронная запеканка и большая миска зеленого салата явно не из супермаркета.

— А ты, поди, думал, что застанешь меня перед телевизором с банкой фасоли в томате?

— И в мыслях не было.

— У меня все в порядке, Ривер, не беспокойся. В моем возрасте человек либо одинок, либо покойник. И к тому и к другому привыкаешь.

Бабушка умерла четыре года назад. И теперь старый черт — как его называла мать Ривера — слонялся по семи комнатам особняка в полном одиночестве.

— Ему нужно продать дом, солнышко, — сказала она Риверу во время одного из своих до ничтожности редких приездов, — и купить себе маленькое бунгало. Или переехать в