В другом мире: заметки 2014–2017 годов - Изабель Грав

коллег-сюрреалистов. В письмах он называл конкретные суммы, которые выручил за продажу или которые намеревался получить. Нередко он писал об объектах, которые еще только предстояло найти или переслать, что делает наглядным весь процесс. Чуть ли не по-братски Элюар делился своей выручкой от продаж с Галой, которая, со своей стороны, также способствовала тому, чтобы у него были заказы. Об общей дочери Сесиль в письмах говорится лишь вскользь, как будто она не играла центральной роли в жизни двух возлюбленных. Из этих писем я узнала, что поэзия Поля Элюара существовала лишь благодаря его деятельности как художественного агента. Ничто не указывает на его критичное отношение к подобной меркантильной работе; напротив, кажется, в его окружении считалось естественным, что бедные поэты держатся на плаву за счет продаж произведений искусства.

Выборы в Берлине

Результаты выборов и прежде всего успех АдГ[20] по-настоящему ужасают. Не могу смириться с тем, что партия, объявившая своей программой расистское и националистическое мышление, получила много голосов не только в земле Мекленбург – Передняя Померания, но и в Берлине. Похоже, другим партиям больше не удается соответствовать потребностям разочарованных граждан и гражданок. Очень часто говорится о том, что так называемые народные партии теперь получают по заслугам за свою неолиберальную политику, за свою готовность отдать бразды правления экономическим обстоятельствам. Однако я думаю, что это путь в никуда – перекладывать ответственность на абстрактную политику. В конце концов, она всего лишь заложница структуры глобального капитализма. В дебатах после выборов политики и политикессы невыбранной большой коалиции постоянно говорили о так называемом берлинском буме: якобы дела у этого города идут намного лучше, чем пять лет назад. Мне кажется, это взгляд на Берлин глазами инвестора. И подобные рассуждения раздражают любого, кто живет в бедных районах, например в Марцане. Там люди не только не ощущают никакого бума, но даже наоборот – не видят для себя никаких возможностей. И разговоры о буме кажутся им циничными. Вместо того чтобы внятно формулировать антирасистскую риторику, многие политики и политикессы постоянно повторяли в последнее время, как полезны беженцы для нашей экономики. Мало того, что этот аргумент содержит в себе неприятный националистический компонент, но он еще демонстрирует функциональный подход. Между делом беженцев объявляют «другими», которых придется терпеть и которым можно остаться лишь потому, что они развивают «нашу» экономику. Размышляя о сложившейся ситуации, я также задавалась вопросом, насколько люди из сферы культуры, вроде меня, – возможно, неосознанно – поспособствовали нынешней поляризации общества (между городом и деревней, образованными и необразованными, «своими» и «чужими»). Ведь, несмотря на объявленный курс на разнообразие, культурная сцена в Берлине всё еще выглядит гомогенной и по цвету кожи, и по классу. В высших школах изобразительного искусства, например в «Штедельшуле», преподавательский и ученический состав стал намного более разнообразным в плане национальностей, однако число учащихся из рабочего класса, по моим наблюдениям, начиная с 1990-х значительно сократилось. А вообще, рыночный сегмент искусства – то есть всё от аукционов до ярмарок – так или иначе принадлежит тому самому «одному проценту» – благосостоятельным и привилегированным, которые в последнее время еще больше ассоциируются с миром селебрити и супербогачами.

Платья моей матери

Сегодня мой брат Георг шлет мне фотографии красивых платьев, платков, ремней и обуви, которые он и его девушка Урсула нашли во флигеле дома моей матери. Прежде чем они раздадут эти вещи, они хотели предложить нам, сестрам, посмотреть на них и, возможно, выбрать себе что-то. Чтобы сделать фотографии, они повесили всё на вешалки, и поэтому можно легко представить, как эти вещи сидели на маме. Среди них есть несколько платьев 1970-х, которые сразу пробуждают в памяти образ моей элегантно одетой матери. Она сразу возникла перед моими глазами в лилово-красном платье-рубашке, которое было на ней в день развода, когда она вернулась домой. И хотя она не рассказала мне тогда, что произошло, по ее импозантному внешнему виду я поняла, что случилось нечто экзистенциально важное. И теперь это платье никогда больше не соприкоснется со своей первоначальной владелицей. Бо́льшую часть этих платьев мама не носила последние годы: она в них уже не влезала. Когда я смотрю эти прекрасные фотографии, на мои глаза наворачиваются слезы: кажется, будто мама в очередной раз ускользает от меня – без прощания, без последних слов, не давая мне шанса объяснить ей мое не совсем простое к ней отношение. Когда она ушла из жизни, нам остались лишь эти старые платья, которые касались ее тела, а теперь, освобождая дом от вещей для новых владельцев, мы должны проститься и с ними. Я счастлива, что не участвую в этом процессе лично; меня ранит сама мысль об этом. Вчера, переходя Кудамм, я содрогнулась от внезапного осознания, что я теперь сирота: у меня больше нет родителей. Теперь мою «родительскую семью» составляют лишь брат и сестра, и наша связь важна для меня сейчас как никогда. Венди Браун говорит в своей книге о том, что из-за растущей неуверенности в завтрашнем дне и возросшего экономического давления родительская семья становится последним пристанищем. И что же, получается, человек лишается этого пристанища, если после смерти родителей бо́льшая часть семьи перестает существовать?

Эмоциональные всплески из-за классической музыки

Я предчувствовала, что этот вечер в филармонии с песнями на музыку Шуберта дастся мне непросто. В программке была заявлена песня Am Tage aller Seelen («На праздник всех душ», нем.), и меня одолели самые тяжкие опасения. Случилось так, как я и предполагала: с первым же тактом я почувствовала глубочайшую боль из-за утраты моей матери, которой я не могла сопротивляться; меня начало буквально трясти изнутри. Как будто музыка обратилась ко мне из потустороннего мира, чтобы я почувствовала всю эмоциональную глубину отсутствия матери. Болевой импульс прошел сквозь мое тело, и я содрогнулась от боли. Классическая музыка сама по себе заставляет меня сильнее чувствовать печаль, так как я непосредственно ассоциирую ее с тем, как моя мать играла на фортепиано, пела, ходила на концерты и как она любила Шуберта. Мама привила мне любовь к классике. Мы часто вместе слушали An Sylvia («К Сильвии», нем.) – одну из самых красивых его песен, которую я теперь постоянно играю и пою у себя дома. Так работает мое горе. И всё же я задаюсь вопросом, что такого есть именно в классической музыке, что она заставляет нас отдаться эмоциям и почувствовать боль, которая