Роскошь(рассказы) - Виктор Ерофеев

Игорь неслышно подошел к нему и тихо спросил:

— Что читаем, сэр?

Рябов вздрогнул: шутка удалась.

— А, Игорь! — Рябов приподнялся, встряхнул ему руку, как стряхивают термометр, и улыбнулся расплывчатой улыбкой, весь там, в книге. — Да вот… — неловким жестом он показал обложку книги и не решался сесть.

— Зачем ты тут мерзнешь? Читал бы дома… Да ты садись!

Ироническая улыбка появилась на губах Игоря. Он всегда к Рябову относился несколько свысока и не считал себя обязанным это скрывать.

— Зоя послала подышать свежим воздухом, — ответствовал Рябов, усаживаясь.

— Ах, Зоя! Понимаю, понимаю… — Игорь понятия не имел ни о какой Зое, и его неожиданно обозлил ответ. Зачем эта Зоя гонит Рябова на свежий воздух с никому не нужной книгой про основы средневековой религиозности?.. Какая чушь!

— Слушай, — сказал Игорь, — а почему твоя ЗОЯ не заставит тебя поменять шнурки: они у тебя сгнили.

Рябов не на шутку смутился и не нашелся с ответом, но Игоря его смущение ничуть не разжалобило; он воспринял эти сгнившие шнурки как личное оскорбление, как выражение гордыни и — презрения к людям, следящим — столь они ординарны! — за обувью и модой, как, наконец, выражение уверенности в своей исключительности; он и на вонючих больничных матрацах, неизлечимо больной, станет читать своих заветных кьеркегоров и свято верить, что в них соль земли, а мы — плебеи, раз этого не понимаем. Игорь съязвил:

— Она, наверное, тебе сказала: вот прочтешь основы средневековой религиозности и получишь новые шнурки, да?

Рябов пришел в полное замешательство, он не знал, как надлежит реагировать, и пытался оправдаться с виноватой улыбкой, но Игорь его перебил:

— И не жаль тебе времени на чтение всякой макулатуры?

Тогда тот с неожиданной горячностью принялся доказывать, что Игорь заблуждается, — это не макулатура, а в достаточной степени любопытное исследование религиозной жизни, в основном преддантовской Италии, без знания которой затруднительно представить культуру этой эпохи… Игорь смотрел на примитивную оправу его очков, на глупую кепку и думал: шут ты гороховый! Зоя твоя, небось, слюни пускает от умиления, выслушивая твои спекуляции на темы египетско-иудео-греческо-византийских культур… Дура! Но что больше всего раздражало — нет, просто бесило! — Игоря, так это понимание того, что его несовременный, казалось бы, однокурсник найдет себе нынче слушателей и помимо Зои, которые станут в неограниченном количестве потреблять всю эту лишнюю информацию, строча добросовестные конспекты, да еще, пожалуй, в знак благодарности возьмутся носить на руках и наградят отменно дружным интеллигентским аплодисментом. Он пожал плечами и сказал: глупое! — но ничего поделать с собою не мог:

— Ну ладно, мешать не буду! Драгоценное время воровать… Впрочем, всех книг не перечитаешь!

Нет, думал Игорь, не для меня призвание жреца, поверженного ниц перед сокровенными алтарями культуры в мешковатых брюках, просиженных до зеркального блеска в публичных библиотеках, впадающего в экстаз при виде полусгнивших страниц рукописей, пахнущих мышами, с благоговением шепчущего имена античных мудрецов, средневековых богословов, немецких романтиков, шальных декадентов и всех прочих, кто возвещает о закатах культур и начале апокалипсического действия всякий раз, когда случаются поллюции из-за неумеренных воздержаний… К черту научные мастурбации, когда Наденька раскрывает навстречу мне свои ножки!

Я ХОЧУ БЫТЬ С НЕЙ.

Представляю, как тесть разинул бы рот, когда я бы сбежал от его сокровища. А я бы ему с удовольствием насолил, стахановцу!

В машине было тепло и уютно; между ними о главном условлено, и она сидела рядом, не в силах перестать улыбаться.

— Ну сначала мы можем жить у меня, — сказала она.

— Почему у тебя? — немедленно насторожился он.

— Но ведь свою квартиру ты оставишь жене и Кольке.

Колька! Странно, что я о нем не подумал. Ведь с ним нужно будет расстаться. Колястик — папин хлястик! А она, смотри-ка, быстро: Кольку жене спихнула, и конец.

— Будем снимать… — Не жить же с ее матерью, зубным врачом, всю жизнь продышавшим воздухом чужих ротовых полостей.

— Это дорого!

— Ну и что? Продадим машину.

— Жалко…

— Ничего, обойдемся. Главное, свой угол… Свой угол, — повторил он упрямо, угрюмо.

— Ну как хочешь…

— Или уедем куда…

— Куда?

— В Канаду! Ага… Завтра! Пакуй чемоданы!.. Нет, милая, в провинцию… где жизнь потише, посерее.

— Зачем же уезжать? — изумилась Наденька. — Я люблю Москву. Мы соскучимся без нее. — Со страхом: — Еще прописку потеряем!

— Поедем в Пензу. Славный город Пенза. Я как-то говорил с одним аспирантом оттуда: нахваливал Пензу. Сказал, что там даже небоскребы сейчас строят… Правда, может быть, потому, что патриот Пензы…

— Давай хоть в Пензу. Там, — она, кажется, догадалась, в чем дело, — будет подальше от твоего анонима. А то еще… начнет мстить!

— Перестань говорить глупости! Мстить! Чушь! Поедем, где хуже.

— Игорек, почему: где хуже?

— Потому что, где хуже. — «Пустой номер», подумал он.

Пришла Наденька из ванной; в темноте ее тело светилось теплым матовым светом. Он смотрел на него чистым взглядом, не обремененным половым желанием.

— Ты красивая…

Что мне с тобою делать? Она присела на краешек дивана и сказала с бесконечной печалью:

— Мы с твоей женой моем голову одним шампунем.

— Ну и что? Ассортимент-то невелик, — рассмеялся он, обнимая ее.

— И волосы у меня пахнут, как у нее? да?

— Что ты! Совсем иначе… — он поцеловал ее. — А вот губы твои пахнут коньяком, — и встал зажечь свет.

— Не надо, — попросила она. Они разбирали белье, в беспорядке валявшееся на ковре у дивана.

— Что-то холодно стало, — поежилась Наденька, застегивая платье. — Ты форточку открыл?

На кухне все время была открыта. Закрыть?

— Как хочешь… Игорь, нам нужно спешить!

Они уже стояли у входной двери, в плащах, когда он вдруг воскликнул: Подожди! — и исчез в спальне. Там, в темноте, он налетел на Колькину, огромных размеров, бордовую пожарную машину, ушиб ногу и, выругавшись, стал рыться в комоде жены, пока не извлек оттуда флакон французских духов, еще не початый. Какой-то знатный французский гость преподнес их недавно тестю при встрече.

— Возьми, это тебе, — сказал он, возвращаясь в прихожую. — Говорят, что это самые модные в Париже в этом сезоне духи.

— Что ты, с ума сошел! — замахала она руками, увидев флакон.

— Возьми… пожалуйста!

— Ты меня балуешь… — она взяла, сильно покраснев.

— Доставь мне это удовольствие, — улыбнулся он, видя, как обрадовалась она подарку. По московским ценам это был почти королевский подарок. А Таньке скажу… ну да ладно! Успею придумать!

— Ой, как пахну-у-ут! — она приподняла стеклянную пробку. — Боже мой, легко-легко и в то же время как-то, знаешь… шикарно! Мне почему-то кажется, что вот такой примерно запах должен стоять в салонах иностранных посольств, смешанный с запахом дорогого табака… Я, конечно, дурочка, но как бы хотелось однажды в длинном платье до самого пола пойти куда-нибудь на настоящий прием! Это страшная глупость, не обращай внимания, — весело щебетала она, аккуратно поворачивая в руке флакон. — Я вообще не душусь, но твоими буду… для тебя!

Они вышли на улицу, держась за руки. Видимо, только что кончился дождь. Мостовые блестели, отражая свет фонарей и непотушенных вывесок магазинов. Машина вся была в крупных каплях. Пока Игорь ее открывал, Наденька баловалась, сбрызгивая капли с крыши.

— Смотри, Надюш, руки запачкаешь…

Они мчались по асфальтовым прериям Садового кольца, обсаженным чахоточными липами, у которых вот-вот начнется кровохарканье, через Брестскую улицу с молчаливыми подворотнями, влетели на покосившуюся, продавленную купеческим вокзалом площадь, и далее: вдоль по благородному проспекту, чья репутация была бы отменной, не подмочи ее блатные гитары веселой козлиной шпаны, прыгающей через скамейки, до самого конца, где вместо того, чтобы разбиться в лепешку о билдинг, что вырос на любвеобильном «Соколе», они исчезли в туннеле и, благополучно вынырнув с противоположной стороны, продолжали улепетывать от центра во все лопатки.

— А все-таки как хорошо, — бормотал он блаженно, — когда нет угрозы, что у твоей мамы разболится голова, или горло, или живот, и она бросит своих питомцев на произвол судьбы, недолечив им зубы, приедет домой… и застукает нас! Сегодня было иначе, куда лучше! Правда?

— А когда возвращается назад твоя?.. — Слово «твоя» повисло в воздухе, ни к чему не пристегнутое, не по злому умыслу, а из-за смутной, спорадически навещавшей ее боязни: назовешь все своим именем — и окажешься вдруг расколдованной замарашкой. Ее не могла не мучить развратная, дурными людьми выношенная кличка: любовница.