Любовные доказательства - Олеся Николаева

Лиля билась в истерике, а Андрюша выпил какое-то безумное количество седуксена, от которого его постоянно мутило и потом он ходил целую неделю как стеклянный. В общем, эта история их расставания была совершенно душераздирающей, и в конце концов каждый остался при своем: Лиля уехала с родителями, а он прильнул к исторической родине и даже уговорил меня взять его к старцу Серафиму в Ракитное, чтобы он там мог покреститься и вообще «приложиться к своему народу»… Андрюша вообще всегда считал себя русским патриотом.

После этого душевного потрясения с Лилей у него то ли вдруг взыграли дворянские амбиции, то ли включилось чувство самосохранения, и, рассуждая о своей будущей избраннице, он отмечал: «Прежде всего, она должна быть дворяночка, пусть даже захудалая. Но, понимаешь, все-таки женщина — она должна быть… со статью. Такая, чтобы можно было ею просто полюбоваться».

И тут он читал свои новые стихи, над которыми мы с моим мужем долго потом подтрунивали. Впрочем, он посмеивался вместе с нами, да и вообще — стихи не были его «коньком», да и он на них никакой жизненной ставки и не делал. Там были такие строки:

Пусть серый день встает, и гнет, и давит,Но кто из нас — слагателей стихов —Вдруг женщину прекрасную представитБез платья — рюмочкой и одуванчика духов?

Мы дружно возражали против этого дурацкого «платья — рюмочкой»: что за рюмочка еще такая? Что за платье? Как это можно себе представить? И наперебой предлагали ему всякие варианты: то это было «без взоров — бабочек», то «без пенья ласточек», то попросту «без шубки норковой», пока это не превратилось в хроническое насмехательство… Причем «одуванчик духов» оставался незыблемым.

Наверное, Андрюша предпринимал какие-то шаги, чтобы добыть себе для любования такую дворяночку с одуванчиком, потому что время от времени он мне рассказывал про свои новые знакомства. В основном про каких-то самозванок — одна заманивала его тем, что якобы вела свою родословную от Мнишков, и сама Марина приходилась ей прапрапра… бабушкой. Но Андрюша, который интересовался в русской истории конспирологическими сюжетами, в том числе и самозванцами, а в первую очередь, конечно же, Лжедмитриями, тут же пресек на корню эту явную фальсификацию.

А другая, пытаясь прельстить красавца Витте, заливала ему о том, что на самом деле ее фамилию Печник надобно произносить «фон Печник» с ударением на первый слог.

И в то же время его рассказы полнились и сведениями о неких даже и весьма родовитых молодых особах, к которым не подкопаешься, но все они были какие-то не такие — хоть вроде бы и «дворяночки», но без «взоров-ласточек»: то одна оказывалась, по его словам, как-то уж очень по-плебейски чванлива и злобна, то другая — неряшлива и непомерно толста, в общем, это было «все не то».

— Понимаешь, мне ведь дворяночка нужна, потому что подлинная аристократка — проста. Она естественна, она скромна, в ней есть честь, в ней самой по себе есть достоинство. Она самодостаточна. Ей никому ничего не надо о себе доказывать, искать себе места под солнцем — оно у нее изначально есть. И потом — она православная. Это для нее органично — без кликушества, без неофитства. Она и мужу может интеллектуально обогатить досуг, и жизнь украсить собой, и гостей принять, с ней можно и на богомолье отправиться, и на какой-нибудь великосветский прием… Слушай, может, у тебя кто есть, подруга какая-нибудь — пусть бедная, но — с родословием, милая, немного старомодная, изящная… Только чтоб не Тома и не Зина. И еще — не Галя, не Рая, не Света и не Лара. Лучше чтоб — Александра, Екатерина, Елизавета, Мария, Анна, Анастасия. Можно — Елена.

В общем, понятно, «скромненькая», «старомодненькая», «захудаленькая», а все царские имена назвал.

Жалко мне стало Андрюшу, да ведь и сводничеством не хочется заниматься. Но все сложилось как-то само собой: приехали ко мне две мои подружки из Ленинграда — две сестры, княжны, правнучки знаменитого Бадмаева, который был врачом царской семьи. А как раз приближался мой день рождения. Так что встреча и без моего умышленного посредничества была неизбежна.

И тем не менее я все-таки подала ему знак.

— Андрюша, это очень достойные девушки, действительно чуть старомодные, церемонные, они из моих друзей почти никого не знают, так что я тебя посажу между ними, ты уж их развлекай. А зовут их — Анна и Мария. Тебе в самый раз.

А им сказала:

— Я посажу вас с потрясающим Андрюшей Витте. Витте — ну, понимаете, тот, министр финансов, аграрная реформа…

И сделала неопределенный, но красноречивый жест, который должен был отослать их к фамильным истокам моего друга.

Они заулыбались, закивали, тут начали приходить гости, много гостей, я всех усадила, но стол был такой большой, что общего разговора не получалось, все сидели группками и лишь время от времени произносили тосты, к которым все примыкали. За Андрюшей и княжнами я и не следила, а когда вдруг выхватывала их взглядом, видела, что все трое беседуют, а Витте — так даже что-то серьезное им вещает — столь глубокомысленным и сосредоточенным показалось мне его лицо.

На следующий день после дня рождения мы зашли с ним выпить по чашке кофе в кафе, и я не удержалась и спросила его:

— Ну как? Как тебе мой день рождения?

Он сказал:

— Честно говоря, такие зануды эти твои княжны — что одна, что другая. Тоска зеленая от них.

— Не может быть! Зато ведь княжны же… Не анекдоты же им тебе травить.

— Княжны, может, и княжны, но уж больно, — он покрутил кистью в воздухе, изображая нечто причудливое, — «софистикейтид». Заумные больно… И воображалы. Никакой простоты. Весь вечер такие специфические разговоры со мной вели, в которых я ни бум-бум… Полный профан…

— Например?

— Ну что, например… Например, та, что справа сидела, все выспрашивала про экономику: прибавочная стоимость, финансирование какое-то, всякая такая мура. А вторая — та, что слева, вообще сельским хозяйством замордовала. Посевными, силосом. Спрашивала про аграрный вопрос. Я сидел — дурак дураком, только головой крутил — направо-налево, налево-направо. Замучили они меня.

Я рассмеялась, вспомнив, как однажды меня в артистическом грузинском доме посадили за длинный пиршественный стол рядом с каким-то здоровенным грузином, и хозяйка шепнула мне на ухо его фамилию, многозначительно подмигнув: «Пловец!». Я понимающе кивнула: понятно, любой спортсмен может в такой непривычной компании стушеваться.

Поэтому я начала разговор с наиболее близкого ему предмета: «Вам как больше плавать нравится — брассом или кролем?»

Не знаю, что это — гипертрофированная вежливость или откровенная глупость — считать, что твоему соседу по застолью будут интересны исключительно те разговоры, в которых он сможет проявить свою профессиональную компетентность. По этой логике, если уж тебе выпало сидеть на пиршестве рядом с урологом, подобает завести с ним светскую беседу об особенностях мочеиспускания, а если со священником, то завязать с ним разговор о духовности.

Так и я напрягалась весь вечер, выказывая весь свой политес и демократизм, изрядный запас которых исчерпался как-то слишком уж быстро. И стала сникать. Да и мой сосед лишь мрачнел и мрачнел, отворачиваясь, и я решила, что спортсмены — это вообще народец для меня темный и в конце концов переключилась на своего визави — грузинского поэта.

Вдруг поэт поднялся с бокалом в руке и произнес великолепный витиеватый тост, облеченный в притчу.

— А теперь, — завершая его, сказал он, — мне бы хотелось выпить за замечательного режиссера, создателя фильма «Пловец».

И поклонился моему застольному соседу.

— Пловец! Пловец! — раздалось со всех сторон.

— Пловец! — крикнула хозяйка дома.

И все зааплодировали.

— Знаешь, Андрюша, — как-то раз сказала я Витте, — мне кажется, ты слишком многого хочешь от своей будущей избранницы — и чтобы дворяночка, и чтобы скромница, и чтобы светская, и чтобы богомольная, и чтобы пирожки могла испечь, и лицом была как Флора Боттичелли, и чтобы с ней о Спинозе поговорить… Тебе все-таки нужно тут чем-то пожертвовать. Или она — домовитая, или «с одуванчиком», или уж — со Спинозой: выбирай. Вообще-то, хочу тебе просто напомнить, что и крестьянки любить умеют.

— Я уже и сам об этом думал, — с грустью признался он. — Да и вообще я решил пересмотреть свои требования к жизни. Снисходительнее надо быть. Принимать то, что есть. И все-таки мне жаль, что я тогда Лилю не похитил, не спрятал где-нибудь в подвале. Родители бы погоревали да и укатили бы в свой Израиль, а я вывел бы ее на свет Божий и любил бы, как Иаков свою Рахиль. Дорого бы я дал, чтобы увидеть ее сейчас хоть краешком глаза.

Так мой друг и грустил, и тосковал, и даже, как это теперь принято говорить, полностью переменил имидж. С юности он слыл большим франтом, а теперь облекся в мешковатый свитер и простые черные джинсы, отрастил бороду и волосы и, будучи уже сам замечательным живописцем, пошел брать уроки у реставраторов.