Билет на бумажный кораблик - Анастасия Дробина

Я не помню, сколько времени просидела не двигаясь, схватившись за голову и тупо глядя на старую бумажку в ворохе фотографий. Из столбняка меня вывел резкий звонок в дверь, и я перепугалась так, что чуть не заорала на весь дом. Бумаги и карточки с моих колен посыпались на пол. Я кинулась было их собирать, потом опомнилась, бросила и побежала в прихожую.

За дверью стояла почтальонша тетя Вера.

– Добрый вечер, Сашенька. Тебе телеграмма… молния. Распишись вот здесь.

Я расписалась, стараясь, чтобы не дрожала рука. Поблагодарила, ушла с листком картона в комнату, зажгла свет и открыла телеграмму. Печатные строчки заскакали и поплыли перед моими глазами.

«Егоровна умирает зпт третий день не может отойти тчк Санька клюква приезжай срочно вскл Мария».

Я едва догадалась, что «Мария» – это Маруська. А при чем тут клюква, так и не поняла. Потом Маруська объяснит мне, что на почте не приняли в текст телеграммы бранное слово. Но тогда мне было не до Маруськиной ненормативной лексики. Я заметалась по комнате, хватаясь то за джинсы, то за куртку, надела ботинки, тут же сняла их. В ужасе кинулась к окну.

На улице шел дождь. Теплая погода, как это часто бывает весной, за несколько часов сменилась ливнем и шквальным ветром, по оконному стеклу бежали потоки воды, ветви деревьев метались из стороны в сторону. Я взглянула на часы. Почти двенадцать. Даже если я помчусь быстрее пули и успею на метро – последняя электричка на Калугу уже ушла. Следующая – в пять утра. Но я отчетливо понимала, что ехать надо немедля, что если я не успею и к Егоровне… нет, нет, лучше об этом не думать. Не думать, а срочно что-то делать. Кинуться к соседям, растолкать старшего брата Петьку, попросить отвезти меня в Крутичи? Но у цыган – «Волга», она прочно сядет на брюхо в непролазной грязи дороги возле Крутичей… К тому же я вспомнила, что ни Петьки, ни дяди Коли нет дома: они уехали в ресторан работать. Господи, что же делать?! Я осмотрелась. Рассыпанные бумаги по-прежнему валялись на полу, прямо у моих ног лежала фотография молодого Федора. Папироса в углу губ… Темное лицо… Светлые глаза… Я взвыла от собственной дурости и кинулась к телефону.

Трубку долго не снимали. После десятого гудка голос Шкипера сказал:

– Да.

– Шкипер, ты спишь?

– Нет, – спокойно отозвался он. – Санька, ты? Что такое?

– У тебя есть внедорожник?

– Найдем. К утру?

– Сейчас.

– Сиди жди.

Трубка запикала. Я недоумевающе посмотрела на нее и медленно опустила на место. Мне показалось, что Шкипер чего-то недопонял, но перезванивать я не стала. Кое-как собрала бумаги, положила в карман джинсов свидетельство о браке деда и Сохи и начала одеваться.

Боялась я зря – Шкипер все понял идеально. Через полчаса под окном раздался гудок. Я схватила сумку, куртку, захлопнула дверь квартиры и поскакала через три ступеньки вниз.

У подъезда стоял устрашающего вида солдатский «уазик». Когда я выбежала из подъезда, передняя дверца отворилась. За рулем сидел Шкипер.

– Куда едем?

– В Крутичи.

Никогда этот человек ни о чем не спрашивал! Мы мчались через пустую Москву к Окружной, дождь заливал лобовое стекло, «дворники» метались как очумелые, а Шкипер только молча поглядывал на дорогу и, по обыкновению, курил. Я, однако, почувствовала, что не объяснить вообще ничего будет просто свинством, и в двух словах рассказала о смерти деда и полученной час назад телеграмме. Шкипер выслушал, нахмурился:

– Чего сразу не позвонила? Я бы с похоронами помог.

– Не сообразила, извини.

Он шепотом произнес какое-то ругательство и за два с лишним часа дороги не сказал больше ни слова. Едва выехав на пустое шоссе, «уазик» понесся как ветер, обгоняя редкие легковушки, я молилась, чтобы черт не послал гаишников, но все обошлось. На черную, мокро блестящую в свете фар проселочную дорогу на Крутичи мы свернули в четвертом часу утра.

Да, «Волга» дяди Коли явно нашла бы здесь свою могилу. Трактора и сеялки, заканчивая посевную, распахали бедный проселок так, словно по нему прошли колонны танковой дивизии. Шедший здесь, по-видимому, несколько недель дождь довершил картину, и дорога превратилась в сплошное месиво. «Уазик» швыряло и кидало, я сидела вцепившись в сиденье, Шкипер ругался, как дальнобойщик, еле удерживая баранку, всполохи фар метались по черной земле. Потом мы нырнули в сплошную темень леса, проползли километра два по просеке, снова выехали в поле, протряслись по ямам старой луговой дороги… Наконец впереди замелькал фонарь – единственный на все Крутичи, у крайнего забора.

Возле дома Сохи Шкипер погасил фары, коротко посигналил. Дверь открылась, в желтом квадрате света показалась Маруська. Несмотря на глубокую ночь, она была полностью одета, на босых ногах – галоши, волосы кое-как прихвачены шпильками. Она побежала к нам, невидимая грязь зачавкала под ее калошами.

– Санька! Наконец-то! – И тут она увидела Шкипера. Казалось, не удивилась, спокойно спросила:

– Ты, что ли?

– Я.

– Ну… проходите давайте. Сейчас фонарь принесу.

– Не надо. – Не дожидаясь появления «летучей мыши», я понеслась через двор. Шкипер зашагал следом.

Соха лежала на кровати в дальней горнице, где обычно спали мы с Маруськой. Рядом, на столе, горела лампа, лежало несколько книг. Я подошла ближе.

– Егоровна, ну ты что? Выдумала тоже… Давай-ка я сейчас попробую… Маруськ, принеси таз с водой!

– Не надо, – коротко сказала Соха. Посмотрев на нас, вдруг улыбнулась. – Время, стало быть, пришло. Санька, Степаныч-то помер, что ль?

– Да. Вчера схоронили.

– Ну, вот… Я, выходит, следом. Санька, садись сюда, рядом со мной.

Я села. Поколебавшись, спросила:

– Почему вы мне ничего не говорили? Ты же его женой была…

– Он тебе сказал?

– Нет… Я сама… Свидетельство ваше нашла, вот. – Я вытащила смятую бумажку. Соха даже не посмотрела на нее. Ее полуприкрытые глаза были устремлены на наши огромные тени на потолке.

– А чего было говорить? Он не хотел, да и мне ни к чему было. Он же меня где взял-то? В пятьдесят третьем, под Тобольском, на поселении, поселок Метельный… Я три года тянула, за то, что людей лечила, за это тогда статья такая была. Два года отсидела, а там за хорошую работу на поселение отправили. Только работа тут ни при чем, я жене начальника колонии кишки вылечила. Там, в Метельном, и деда твоего встретила, он тоже после срока жил… Его-то жена, бабка твоя Ревекка, с ним развелась… Сразу, как забрали его, так и развелась: чтобы, говорила, ребенку легче было и квартиру сохранить. Мы с ним и расписались… А потом вдруг раз – усатый помер! Полугода не прошло, а на Степаныча из Москвы бумага пришла – реабилитирован и во всех правах восстановлен… Вот как! И Ревекка его сразу же прибыла, чуть ли не вперед бумаги!