Финляндия - Андрей Шилов

«Для русского человека это и есть та самая страшная ювеналка, потому что он сам готов наговорить на ближнего и ждет этого от окружающих», — рассуждает моя российская коллега-журналист, с которой мы обсуждаем феномен. У финнов нет долгой истории доносов. Ни от взрослого, ни от ребенка не ожидают заведомо ложной информации. Люди доверяют друг другу и предполагают, что дыма без огня не бывает: мол, ребенок ни с того ни с сего не скажет, что его ударили.

И к государству у финнов отношение другое, как я уже рассказывал. Государственные органы, социальные службы — это не враги. Там работают не какие-то чужие люди с противоположными интересами. «Государство не Левиафан, государство — это мы», — помнит финн.

Конкретную ошибку соцслужб люди готовы обсуждать, но никому не приходит в голову, что те хотят забрать ребенка, обязаны поставить галочку в бесчеловечном плане, получают за каждого отнятого ребенка финансирование и прочее. Подобная извращенная для финна логика заметна в интервью пострадавших русскоязычных родителей, но ни одно обвинение не было доказано. Ничего подобного никогда не сообщала местная пресса — а своим журналистам финны верят. «Если бы что было не так, мы бы знали», — рассуждают они.

Работу соцслужб если и обсуждают, то не в связи с русскими родителями, лишившимися детей, а в более трагических ситуациях. В прошлом году страну совершенно потрясла история в городе Оулу: там в подвале жилого дома обнаружили останки пятерых детей, и жившая в доме женщина (финка) призналась, что она в течение десяти лет убивала своих новорожденных и хранила их трупы в морозилке, а потом в подвале.

Когда в обществе проходит первый шок от таких новостей, все начинают задаваться вопросом: как это могло случиться? И тут первым делом говорят как раз о социальных службах — что они видели, как реагировали, почему не уследили? Дело не в том, что соцработники должны подозревать всех родителей в худших намерениях. Но в стране есть твердое убеждение, что государство должно наблюдать за семьей.

Государственная структура вмешивается в семейные дела — сама постановка вопроса нас обычно пугает. А для финна это не враг вмешивается, а сосед. Не полицейское государство, а государство-няня. Отношение другое. Ребенок не может постоять за себя, не может защитить свои права — для этого есть соседи, сотрудники женских консультаций, воспитатели в садике, учителя и специально подготовленные соцработники.

«Как же можно с живыми людьми так обращаться? — возразит русский человек. — Это ж какая травма наносится психике, когда его от родителей — а они всегда самые любимые, какими бы плохими ни были — вдруг, без предупреждения куда-то переселяют! О какой пользе для ребенка тут может идти речь!» Я снова и снова обсуждаю североевропейскую «защиту прав ребенка» со знакомыми в России и слышу такие аргументы. Не зря именно эта тема стала пропагандистской, она в самом деле попадает в поле какой-то нестыковки традиций. Ничтожное число случаев, особые обстоятельства, физическая угроза — ничто не перевешивает нашу озабоченность, наше непонимание.

«Когда ребенка вернут в родную семью, для него родители навсегда потеряют авторитет. Мол, и ты меня будешь воспитывать? Да тебя саму на перевоспитание посылали», — легко представляем мы разговор ребенка с провинившейся мамой. Кстати, именно мамой. Папе, мне кажется, мы готовы не доверять, но мать вроде бы святое.

Родители важны и нужны ребенку — тут мы полностью соглашаемся с Северной Европой. Но биологические родители не бесспорно лучший вариант — вот где, возможно, проходит граница понимания. Во многих странах, в том числе в Финляндии, рассуждают примерно так: родные мама с папой лучше, но если они оступились, общество найдет ребенку других родителей, на время или навсегда. Благополучие ребенка важнее сохранения биологических связей. Права человека выше суверенитета семьи. Вот как сформулировал! Да, так я понимаю здешнюю логику.

Случаются ли здесь «перегибы»? Очевидно, да. Но общество исходит из того, что лучше излишне ретивая соцслужба, чем страдающий, а то и погибший ребенок. Лучше забрать ребенка из семьи слишком рано, чем окажется слишком поздно.

Ну а если спорить с соцслужбами — то не через иностранные газеты, а через суд. Читаю еще одно письмо в финской прессе от женщины, недовольной соцслужбами: «Мой ребенок учится в первом классе. Он пропустил уроки — и, чтобы отвести его в школу, к нам домой пришли школьный социальный работник и представитель службы защиты детей. Телесных наказаний у нас в семье никогда не было, наши друзья и знакомые просто в шоке. Я буду решать проблему вместе с адвокатом».

Хотя в основном судятся не по таким мелочам, а по принципиальным вопросам — где ребенку жить. Дело в том, что на учет семью ставят без согласия родителей, а вот решение проблем должно происходить по договоренности с ними. В каких-то случаях родители соглашаются, чтобы ребенок пожил отдельно (а то и сами просят помочь — если трудный подросток, а мама, например, воспитывает его одна). Но если родители не согласны (или если не хочет сам ребенок — начиная с 12 лет его мнение играет особую роль), тогда дело передают в суд.

Знакомый в Москве рассуждает о том, где отдохнуть, и говорит мне:

— Слушай, мы вообще в Финляндию не поедем. Жена там отшлепает дочку, и что?

— Не паникуй. Но и шлепать не надо, — пропагандирую я европейские ценности.

Эти службы совсем не идеально работают, и все это признают. Назначили в 2014 году нового омбудсмена по правам ребенка, Туомаса Курттилу, и он первым делом признал: главная проблема в том, что чиновники из разных служб не координируют свою работу и что мнение ребенка учитывают не всегда. Общие слова, конечно, но логика понятна: будет ли ребенку приятно и полезно услышать от чужих людей, что его родители — плохие родители? Будет ли ему лучше, если забрать его из семьи?

Вот судебная статистика хельсинкского отделения службы защиты ребенка: в 2010 году суд рассмотрел 42 таких дела. В трех случаях ребенка оставили в семье, четыре дела вернули на дорассмотрение в службу, а в 35 случаях суд подтвердил, что ребенка из семьи надо забрать. Это, впрочем, не означает, что родители его не увидят: во-первых, оговаривают условия свиданий, во-вторых, замещающее попечение обычно временное — на месяц, на год. Наконец, от «временных родителей» или из интерната можно сбежать, никто ж взаперти не держит.

«Временных родителей» снова и снова упоминали в разных интервью, и я наконец нашел одного такого «временного папу», Йоуни Сиркия, — интересно было его расспросить о том, что да как. В его случае обиженных нет, они с женой уже четвертый год помогают одинокому отцу, который сам о такой помощи попросил. Детей у отца-одиночки четверо, и дважды в месяц двоих из них — дошкольника и младшего школьника — папа привозит на выходные одним помощникам, а еще двоих детей постарше — другим. Таким образом, каждый месяц у одинокого отца есть два свободных уикенда.