Агата Кристи. Английская тайна - Лора Томпсон

«Он называл музыку видением, потому что она казалась ему чем-то большим, чем звук.[66] Он видел и слышал ее одновременно — завитки и спирали звуков, восходящие, нисходящие, возвратные.

…Он бросался к бумаге, быстро корябал лихорадочной скорописью похожие на иероглифы ноты. Впереди у него были годы работы, но он знал, что никогда больше не поймать ему снова этого первого мгновения свежести и чистоты видения.

Это должно быть так — и вот так: вся тяжесть металла — медь — вся медь мира.

И эти новые хрустальные звуки… звенящие, чистые.

Он был счастлив».

Так «Зов крыльев» повествовал о нематериальной власти звука, а первая «полнометражная» книга Агаты, «Дом красоты», изнутри воспроизводила мир ее снов, те места, которые она придумала в детстве и куда уносила ее музыка. «Он стоял на пороге Дома. Ничто не нарушало абсолютной тишины. Он вставил в замок ключ и повернул его. Подождал мгновение, чтобы ощутить во всей полноте невыразимую, приносящую наслаждение радость…»

Клара посоветовала Агате писать рассказы, «как Мэдж», и с восемнадцати лет она начала выстукивать их на машинке сестры, подписывая разными псевдонимами: Мак Миллер, Натаниэль Миллер, Сидни Уэст. В отличие от Мэдж, однако, ей не удавалось ничего опубликовать. Должно быть, это бесило ее. Она знала, что пишет не хуже Мэдж. В «Автобиографии» она утверждает, что в то время была начисто лишена честолюбия — и впрямь, в основном ее занимали тогда танцы и домашние вечеринки, — но творческая натура Агаты и склонность к состязательности не давали покоя. Ее жизнь была прелестно-обычной. Ее воображение — буйным и безудержным.

Я хожу где хочу,Я танцую — лечу,Я веселый твой друг Арлекин.И толпе невдомек,Что — всегда одинок —В ночь уходит один Арлекин…[67]

Фотографии того периода дают представление о светской жизни Агаты: регата в Торки; театрализованный вечер неподалеку от Кокингтон-Корт (Агата в костюме цыганки, «Сестра Анна»); сбор охотников на лис в Южном Девоне; домашняя вечеринка в Торп-Арч-Холле по случаю донкастерского Сент-Леджера;[68] еще одна — в Литлгрин-Хаусе,[69] в Питерсфилде, по случаю Сент-Леджера на ипподроме «Гудвуд». Все сведения аккуратно вписаны в альбом рядом со снимками, с которых самоуверенно улыбается Агата. Она была чрезвычайно привлекательной девушкой. Не блестящей, но обладающей обаянием собственного достоинства — отчасти потому, что по крайней мере в светской жизни она не находилась в тени Мэдж. Несмотря на римский нос и полуприкрытые серые глаза (лицом Агата очень походила на отца), она излучала грациозную женственность, нравилась мужчинам и обращалась с ними легко и естественно.

«Она считала само собой разумеющимся, что она хорошенькая, и действительно была хорошенькой: высокая, стройная, изящная, с очень светлыми льняными волосами и по-скандинавски белой кожей, с нежным цветом лица».[70]

Безусловно, Клара говорила ей, как она хороша в этих развевающихся юбках, с копной белокурых волос — таких длинных, что она садилась на них, если они были распущены, — уложенных в замысловатую прическу. Но Агата и сама считала себя красивой. «Я была очаровательной девушкой». Она была Селией, собирающейся на маскарад, Маргаритой из «Фауста», Нелл Верекер в лунном свете с «каскадом достойных принцессы золотых волос». Она была Пьереттой в блузке с воротничком-стойкой, Фетидой в великолепных ботинках на кожаных пуговках, Изольдой — с завитыми на щипцы локонами. Несмотря на строгий код эдвардианского костюма, в собственном представлении она всегда была существом раскованным, свободным и воздушным. Воспоминания о том, как она некогда выглядела, преследовали ее потом всю жизнь.

«Золотисто-зеленый свет, ласковый воздух — с ними пришло ощущение учащенности пульса, волнения в крови, внезапного нетерпения.

Через рощу к нему приближалась девушка — девушка со светлыми блестящими волосами и нежно-розовой кожей.

„Как красива, — подумал он. — Как несказанно красива“».[71]

Итак, нимфа, танцуя, шествовала сквозь мир своей безопасной юности и уверенно смотрела в счастливое будущее. Что ждало ее там? Это было очевидно. Она встретит мужчину — «своего Суженого», — и они замечательно заживут вместе: она будет готовить или заказывать кухарке блюда по рецептам, которые мама записала для нее в тетрадь; они родят ребенка и оденут его в ее собственные крестильные кружева; они создадут собственный, но подобный Эшфилду мир.

Грустный Пьеро при лунеПоет о любви ко мне…Годы уйдут, как волны,Но вечен морской прибой.Голос Пьеро, как огонь очага,Будет всегда со мной.

Только такое будущее и могла сознательно придумать себе Агата. И именно его держа в голове, она танцевала, наряжалась и пела после ужина (иногда — большому плюшевому медведю: «Единственное, чем могу оправдаться, так это то, что все девочки делают нечто в этом роде»[72]). Она ждала часа, чтобы исполнить свое женское предназначение, то самое, о котором женщины — в большинстве своем — грезят до сих пор.

«Я не сидела за столом и не писала, — скажет она много позднее.[73] — Я встречалась с молодыми людьми и вышивала огромные букеты клематисов на подушках… Мы много занимались в те дни всякой творческой работой; быть может, поэтому у нас не было потребности делать карьеру. Когда мне было шестнадцать или семнадцать лет, только финансовая несостоятельность могла выманить девушку во внешний мир. Думаю, мы тогда больше веселились. Теперь девушки вынуждены заботиться о том, чтобы сдать экзамены повышенного уровня в средней школе… Романтические увлечения значили для нас очень много. Одно сменяло другое, мы ходили на танцы, и в твоей власти было записать в бальной карточке три танца за одним молодым человеком и только два — за другим; при этом ты чувствовала себя на вершине блаженства. Ты была маленькой женщиной, весьма привлекательной, и все они должны были ублажать тебя» («Коломбина — у моего очага! Она моя! Она моя! Коломбина!»).

«Люди предпринимали массу усилий, чтобы что-то устроить. Когда тебя приглашали на домашнюю вечеринку, там непременно было три или четыре молодых человека и очаровательные девушки — чтобы все они могли прекрасно провести время… Пусть и не разрешалось танцевать с одним и тем же молодым человеком более трех раз, было так весело заполучить его». Протанцевать более трех раз с одним и тем же партнером считалось «фривольностью» («но мы умудрялись!»[74]). Невинность была непреложным установлением того мира, и мужчины предпочитали, чтобы так оно и было; они дорожили чистотой девушек, которые могли стать их женами. «То, что ты женщина, само по себе делало тебя ценностью…»[75] Мужчины заводили романы с замужними дамами или с «подружками» в Лондоне. Агата была так же далека от самой мысли о том, что у нее могут быть интимные отношения с кем бы то ни было, кроме будущего мужа, как от опасения подхватить чуму.