Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

Автограф представляет собой часть третьей главки второй большой главы майского выпуска "Дневника писателя" 1876 г. В печати главка известна под названием: "Несомненный демократизм. Женщины"; она заключает собой майский "Дневник".

Автограф находится в черновой рукописи главы, занимающей шесть больших листов (11 с.). Рукопись имеет обложку, на которой рукой А. Г. Достоевской написано: "Для Федора Федоровича Достоевского автограф его отца. Дневник писателя за 1876. В рукописи встречаются ненапечатанные отрывки и тирады; они отмечены красным карандашом. Проверено с Марией Васильевной, 24 ноября 1889".

Публикуемый текст располагается на с. 22 рукописи (авторская нумерация — от 13 до 22 с.); в известном печатном тексте он должен следовать за фразой: "И если в настоящем еще многое неприглядно, то, по крайней мере, позволительно питать большую надежду, что временные невзгоды демоса непременно улучшатся под неустанным и беспрерывным влиянием впредь таких огромных начал (ибо иначе и назвать нельзя), как всеобщее демократическое настроение и всеобщее согласие на то всех русских людей, начиная с самого верху". После последней фразы отрывка должно следовать: "А в заключение мне хочется прибавить еще одно слово о русской женщине", — и т. д. по опубликованному тексту (XI. — 306).

Это утверждение действительно вызвало недоумение читателей. В архиве Достоевского имеется письмо Дмитрия Карташева 10 мая 1876 г. с его возражениями по этому поводу (ИРЛИ. — Ф. 100. — № 29737. — CCXIб 6).

Интересный эпизод приводится в воспоминаниях X. Д. Алчевской (ее дневниковая запись от 20 мая 1876 г.): "На вопрос его, как относится Харьков к "Дневнику писателя", я отвечала, что первые три номера были встречены хорошо, но последний вызвал протест, и я указала ему на место, где сказано, что демос наш доволен, а со временем ему будет еще лучше. "А много этих протестующих господ?" — спросил он. "Очень много!", — ответила я. "Скажите же им, — продолжал Достоевский, — что они именно и служат мне порукой за будущее нашего народа. У нас так велико это сочувствие, что, действительно, невозможно ему не радоваться и не надеяться" (X. Д. Алчевская. Передуманное и пережитое. — М., 1912. — С. 78).

<4>

<…> места и карьеры еще со школьной скамейки. Не то чтоб они были без страстей и вечно благоразумны. Напротив, благоразумие в них редко бывает, а страстишки бывают даже и сильные. Тут инстинктивное, непосредственное ощущение почти с детства материального интереса и самосохранения во что бы ни стало. Идеи великодушные, требующие труда, страдания и жертв им могут быть знакомы, но редко волнуют их. Но есть третий разряд, [и] "самый несчастный". Это юные и чистые души, с порывом к великодушию, с жаждою идеи, высшей, сравнительно с ординарными и материальными [идеями] интересами, управляющими обществом. Этими юными душами часто овладевают идеи сильные, всего чаще чужие, всего чаще у нас — [на противо] захожие, европейские, [всего чаще нравственные, великодушные, клоня<щие>] из разряда сулящих счастье человечеству и для того требующих коренной реформы человеческих обществ. [Идеи] Эти идеи сваливаются на эти души как камень и как бы придавливают их на всю жизнь, — так что вся остальная // жизнь их состоит как бы из корчей и судорог под свалившимся на них камнем. Разумеется, все эти три разряда я привожу отвлеченно: на деле тут столько варьяций, уклонений, при благородном преследовании высшей цели; столько подчас сознательной плутни с самим собой, столько уступок подлости из видов высшего благородства, столько самолюбия и эгоизма в виде героических жертв. Политические преступники из этого разряда часто преувеличивают свою вину при допросах, единственно из самолюбия, так что жертва собою, которою думают они принести пользу обществу и "общему делу", явно обличается их эгоизмом, совершенным равнодушием к общему делу и служением лишь одному самолюбию.

Возьмите теперь ту среду, то общество, в котором возникает этот третий, "несчастный" разряд нашей молодежи и спросите себя: может ли быть что-нибудь беззащитнее, а в наше время так даже <…>

ИРЛИ. — Ф. 100. — № 29591. — ССХб. 36.

Публикуемый отрывок представляет собой черновой автограф на двух листах, имеющих авторскую нумерацию, — 17 и 18; был исключен, по-видимому, при окончательной редакции.

Определить местоположение отрывка в композиции "Дневника писателя" весьма затруднительно, так как он не обладает бесспорными признаками, могущими указать на его принадлежность к той или иной главе "Дневника". Рукопись не имеет начала и конца, она находится отдельно, а не "внутри" других текстов. Таким образом, остается руководствоваться лишь смысловой близостью этого отрывка к той или иной части печатного текста. Составители "Описания рукописей Ф. М. Достоевского" не без основания относят этот автограф к главе первой, главкам III, IV, V декабрьского выпуска "Дневника" 1876 г. (Описание рукописей Ф. М. Достоевского / Под ред. В. С. Нечаевой. — М., 1957. — С. 70). Действительно, настоящий отрывок развивает некоторые положения первой главы, а именно — четвертой малой главки, называющейся "Кое-что о молодежи" (XI. — 489-491), и, скорее всего, относится именно к этой последней.

<5>

Я никогда потом не мог разубедить себя в этой мысли, и однако же с тех пор прошло двадцать пять лет и утекло чрезвычайно много воды. Впоследствии я пришел к личному моему убеждению, что чем менее на твердой, естественной и народной почве стоит общество, тем сильнее в нем эта потребность "высшей мысли" [и именно в самой юной части его, еще только лишь приготовляющейся жить][205] и "высшей жизни" и что в идеале нашем заключается, несомненно, как бы нечто болезненное, чего нет или мало у других наций. В этом смысле даже самый нигилизм есть, конечно, в основе своей потребность высшей мысли. Нигилизм можно в этом смысле отчасти сравнить с атеизмом. То же самое беспокойство, которое увлекает и манит жаждущую веры душу к небесам, заставляет и атеиста отвергать веру в эти небеса. Атеизм есть только обманчивое спокойствие, ибо никогда атеизм не обладает душою индифферентной (иначе он не атеизм, а лишь жалкий индифферентизм). Душа, успокаивающая себя полным отрицанием, может быть всего более жаждет положительного подтверждения.

[Но, сделав один вывод (о потребности идеализма), я в тоже время сделал и другой, то же по сие время при мне оставшийся и с течением времени еще укоренившийся. Это — что нигде на свете, кроме как у нас, может быть, нет столько мошенников и лакеев мысли, столько самого низменного подбора // людей, как в так называемом классе интеллигентов. Это как бы полная и всегда присущая противоположность идеалистам. Эта так называемая золотая середина, которая, кажется, так и родится бездарною и развратною. Между тем она…] Но этот идеализм как часто становится жертвою самой грубой середины! Особенно в последнее время, вероятно с распространением полуобразования. Кажется все больше и больше является совершенно бездарных и развратных людей. При отсутствии всякой потребности в идеале и высшей мысли, они тем не менее льнут к прогрессу, потому что около него им выгоднее. И может быть нигде на свете не размножается столько лакеев мысли и промышленников в либеральном деле, как у нас в последнее время, так этим людям без сомнения живется легче на свете и так как они чрезвычайно нахальны, вследствие своего тупоумия[206], то утруждающаяся и <1 нрзбр.> молодежь наша, "молодежь идеала" — слишком легко подчиняется им окончательно и отделяется в полное рабство. Отрицание для них — не высшая мысль и не потребность ее, а лишь право на бесчестье. Всякая высшая мысль, до которой они прикасаются, — немедленно ими опошливается. В будущем мечтательном так называемом реальном устройстве общества они видят лишь право…

ИРЛИ. — Ф. 100. — № 29590. — ССХб. 36.

Черновой автограф на двух листах, имеющих авторскую нумерацию, — 29 и 30.

Этот отрывок, не вошедший в окончательный печатный текст, обладающий теми же признаками, что описанный выше (№ 4). Судя по содержанию, он также относится к первой главе декабрьского выпуска "Дневника писателя" 1876 г. (главки III, IV, V).

<6>

…хочу, чтоб и вы не имели права [претендовать] требовать от меня стыда, глупых слез и раскаяния. Я хочу, чтоб вы сознались в том, что не имеете права этого требовать.

— Что дурного в поступке вашем. Знайте, милостивый государь, что вы имеете право на все плевать и все презирать и даже делать все, что вам вздумается, но — до известной черты, до тех пор пока поступок ваш не вредит ближнему. Вот где нравственное основание поступков человеческих!

— Вредите ближнему? А почему бы мне не вредить ближнему?