Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Женька, приоткрыв рот, смотрел на меня. Учуял что-то…
— Как твои ребята?
— Ну, что. — Он сразу заулыбался. — Вадька ведет себя прилично, насколько ему это вообще доступно. Жаль, ты тогда… — Он осекся. — А Сережка засел на Невольничьем, наверное, до начала занятий. Остальные уже вернулись… кроме еще одной девочки, — добавил Женька со странным придыханием. — Позвонил, сказал, что им хочется побыть вдвоем. Удивительно, как рано начинают любить наши… — Он опять осекся, воровато покосился на меня и закончил: — Наша молодежь!
Он был так горд…
— С ним это впервые, — благоговейным шепотом поведал он. — В самый-самый первый раз…
— А ты как?
— Что я? — Он погас. — Буду вовсю Маринушке помогать. Наверное, снова поедем на тот атолл… Не один я, есть чем заняться.
— Она у тебя кто?
— Океанолог, — со вновь проснувшейся гордостью сообщил он и мечтательно уставился на биение огня. — Там хорошо, — задумчиво проговорил он. — Океан… песок… Ты приедешь? Ты к нам приезжай, пожалуйста.
— Обязательно. — У меня рвался голос. Что-то я совсем раскис, подумал я. Нельзя мне ездить к нему. — Ты счастлив? — спросил я.
Он смотрел в пламя. Оранжевый цвет плескался на его узком лице, вынутом из тьмы. Смутно трепетали далекие стены. Будто удивляясь себе, Соломин сказал:
— Да…
Пока Марины нет, надо начинать.
— Кстати. Помнишь Ивана Абрахамса?
— Конечно… Такой милый мальчик. Одаренный очень, по-моему… Он сейчас ведь один из ведущих, да? — Он встрепенулся. — Конечно, помню, еще бы. У него еще было с языками неважно… Знаешь, школьный минимум сейчас подняли до двенадцати. А Сережка собирается факультативно взять еще четыре.
— С ума сошел, — искренне сказал я. — Он что, в лингвисты собрался?
— Ну, он еще не знает, — со скромным достоинством ответил Женька. — Просто у него к языкам способности.
И тут вышла она.
Женька перехватил мой взгляд и стремительно обернулся.
— Маринушка! — Он весь расцвел ей навстречу. — С добрым утром!
— Ба! — сказала она, сладко потягиваясь. — С каких это пор у тебя утро?
— С тех пор, как ты проснулась, — ответил он и застенчиво улыбнулся. — Когда ты спишь, всегда темно… Вот.
Она, усмехнувшись, потрепала его по голове — он с готовностью пригнулся, чтобы ей легче было достать — и только тут заметила меня.
— Добрый вечер, Энди. Вы удивительно удачно приехали.
— Как всегда, — ответил я.
— Вы ужинали?
— Я все придумал! — воскликнул Женька. — Мой праздник, мне и работать. — Он ринулся из комнаты. — Сейчас!
Я опять уже смотрел на пляшущие острия, на черные изломчатые поленья, истекающие синеватыми огоньками. Видимость огня.
— Что ты будешь, Энди? — раздалось из кухни.
— Баварское пиво! — страшным голосом ответил я.
Женька показался на пороге. Он дрожал полусогнутыми коленями.
— Националист! — перепуганно пискнул он. — Мама!
Мамочка! Националист меня съест!
И порскнул обратно. На кухне зашумело и засвистело, Марина порывисто качнулась на подмогу:
— Ошпарится…
Я улыбнулся, и она, смущенно поджав губы, опустилась в кресло. Некоторое время мы молчали. Марина с беспокойством прислушивалась. Потом, чуть принужденно открывая беседу, спросила:
— Жека вам рассказывал, что отчудил наш неистовый Роланд?
— А кто это? — спросил я.
— Не рассказывал? Нет? Сергей остался на Невольничьем с какой-то девушкой из их группы. И ведь уже осень. Там плюс пятнадцать только, ночью — заморозки на почве. А они в палатке!
— Вдвоем же, — успокоил я ее.
— Вот именно. Вокруг никого. Кошмар!
— Не думаю, что слишком большой, — сказал я о кошмаре.
— Разумеется! — воскликнула Марина. — Он совсем еще мальчик!
Вошел Женька — озабоченный, внимательно прислушивающийся.
— Я разогреваю остатнее, — сказал он собранно. — Оно греется и скоро согреется. И мы будем ужинать. — Он пристроился на подлокотник кресла, в котором сидела Марина. — Мы будем пировать. Все вместе. По-моему, имеем право. Да! — Он опять прыгнул, теперь — к книжному шкафу. — Смотри, Марина, что я тебе принес! — Он протянул ей толстый, яркий журнал.
Она благодарно засмеялась.
— Когда ты успел?
— Провожал всех, смотрю… «Мо-оды»!
С польщенным видом она листала, приговаривая:
— Даже в такой день обо мне вспомнил… Что за муж у меня. Золото, а не муж. Слушай, можно подумать, что я каждый месяц шью платья!
— Все равно должна быть в курсе. — Женька важно надулся. — Такова моя воля.
Из кухни донесся пронзительный свист. Женька вздрогнул и провалился туда. Свист затих, тревожно повеяло горелым.
— Я так и знала, — горестно процедила Марина и встала, выронив журнал на пол. Но Женька уже выдвигался к нам, осторожно неся на вытянутых руках дымящийся сосуд. Бухнул его на стол.
— Пригорело немножко, — сказал он виновато. — Ничего. Будем пировать. Ах, черт, я вилки забыл. — Он опять прыгнул в кухню.
— Ну что ты так суетишься? — спросила Марина очень ровным голосом. У основания ее шеи проступило алое пятно. — Подумай один раз и делай спокойно. Что ты скачешь? Ты не на стадионе ведь уже!
— Марина… — донесся с кухни растерянный голос.
— Слышал новость? — спросил я лениво и сцепил пальцы рук.
Крепче. Чтобы хрустнули.
— А? — раздался незаинтересованный Женькин голос.
— Новость совершенно идиотская. Абрахамс берет твою тему. Ту, по вакууму. Делать им нечего, по-моему. Сначала безнадегу начинают.
Наступил миг тишины. Женька замер на пороге с тремя вилками и тремя ложками в руке — оранжевый от света камина. Где-то далеко за ним призрачно колыхалась во мраке его тень.
— Ну, где обещанное? — Я с аппетитом понюхал дым. — Слюнки текут, хоть руками хватай.
— Откуда знаешь? — Женька медленно подошел. Марина автоматически разбросала пищу по тарелкам.
— Иван сказал. — Я начал есть. — Так вот… — Я говорил невнятно, словно о пустяке, и они немного успокоились. — В институте архивы подняли… Жалуется на тебя Иван, неотчетливо, говорит, ты писал. Они, может, за разъяснениями к тебе явятся. Ты, я знаю, человек сердобольный, начнешь их на путь наставлять — так вот отвечай, что ничего не помнишь. Не стоит их подводить к тупику, в который сам когда-то забрался. Забредут в него, так ничего не изменится, не забредут — тем лучше.
Марина с испугом смотрела на меня, прижав кулак с вилкой к груди. Женька проговорил:
— Я действительно ничего не помню. Странно, если они-то вспомнят обо мне…
4
Так я не работал ни разу в жизни. Неделя прошла в цифровом угаре, я не спал ни часа, глотал стимуляторы. Я должен был хотя бы в принципе понять, как закрепить этот мир, чтобы не висел над ним дамоклов меч соскальзывания к моменту перехода…
Я не смог.
Я принял снотворное и повалился на диван, не раздеваясь.
Я проснулся оттого, что почувствовал взгляд. Разодрал глаза. Одурманенная голова кружилась. В тумане плавало, тошнотворно раскачиваясь, Женькино лицо. Животный ужас на миг затопил мой мозг, я задергался на диване, пытаясь встать, но головокружение раз за разом бросало меня обратно.
— Что?! — выдохнул я, едва в состоянии шевелить языком.
Женька поспешно и чуть испуганно тронул меня за плечо.
— Ничего, Энди… елки зеленые… прости. Разбудил.
Я все-таки сумел спустить ноги с дивана и сесть. Женька, черной полосой рассекший багровый закат, снова поплыл куда-то вверх и вбок. Я сглотнул горечь.
— Прости, — кротко повторил Женька.
— Ну? — спросил я.
— Они приходили.
— Ну и что с того?
— Энди… — Он помедлил и прошептал. — Я боюсь.
— Чего?
— Н-не знаю…
— Вот что. — Я поднялся, еще пошатываясь, обошел вокруг него, встал спиной к телеокну. Женька повернулся ко мне и сразу сощурился.
Я не знал, что говорить. Я не психолог. Я друг просто.
— Чего ты боишься?
— Они идут неверным путем, — тихо произнес он.
— Ты соображаешь, что говоришь? — заорал я. — Ты, что, знаешь верный путь?
Он долго молчал. Его веки дрожали.
— Я это чувствую, Энди. Чувствую. Ты понимаешь? С тобой так бывает? А? Чувствую!
Я молчал.
— Послушай… Я не бросал физику. Это физика бросила меня. Я — дрянь, трава. Я могу быть направлен только на что-то одно. Пробовал работать, будто ничего не изменилось, но они всегда были рядом. Скучно стало глядеть в цифирь. Я растворялся… Ты слушаешь?
— Да.
— Понимаешь?
— Да. Да.
— Энди… Эти восемнадцать лет… меня не было. Мне все время было стыдно. Мне хорошо, тепло, спокойно, я их очень люблю. А теперь Абрахамс неправильно это делает. А я не могу ему помочь, потому что голова пустая. Я боюсь возненавидеть дом. Понимаешь?