Соленые радости - Юрий Власов

Нет, я не болею. Я просто не знал себя.

Теодоро Муньони стал бы не менее знаменит, чем Мунтерс, если бы не Сашка Каменев. Он накрыл Муньони на чемпионате в Софии пять лет назад. Это были самые долгие в истории тяжелой атлетики соревнования. В восемь вечера атлеты вышли на парад представления. В шестом часу утра Сашка выполнил последний подход.

С тех пор ввели правило, по которому всех участников разбивали на две группы. Группа сильнейших работала всегда вечером.

Муньони был славный парень, но с пунктиком, как любит выражаться наш новый старший тренер Жарков. Этим пунктиком была легендарная преданность Муньони большому спорту. Он даже развелся со своей женой, чтобы семейная жизнь не сказывалась на тренировках. Муньони, если ему приходила какая-то идея, мог подняться глубокой ночью и начать с пустым грифом отрабатывать новый технический элемент. Он не выкурил ни одной сигареты, не глотнул капли алкоголя. Уже после чемпионата в Гаване, где он впервые стал чемпионом, за ним закрепилось прозвище Отшельник. Я бывал на его тренировках и убежден, что он использовал мои методические принципы. Меня он всегда шутливо приветствовал: «О, синьор профессор!..»

Поединок Сашки с Отшельником стал сенсацией. В то утро Сашка пришел поделиться своим счастьем, а я выгнал его. Через день мне предстоял поединок на играх. Я сказал Сашке, что он верблюд и мог бы подождать со своими восторгами, пока я встану. Я сказал, чтоб он и Семен убирались. За спиной Сашки торчал Семен, и они оба ржали. Конечно, весело! У них были золотые медали, а мне еще предстояло пахать ночь на олимпийском помосте, но сначала дождаться той ночи.

У меня была бутылка выдержанного рома, подаренная американским тренером Артуром Кореном. Артур немного говорил по-русски и коллекционировал галстуки. На каждом чемпионате он снимал с меня какой-нибудь галстук. Бутылка старого рома была его воздаянием за галстуки. Я пошел к чемодану и стал ее искать. Такие вещи лучше всего держать подальше. Я помню, как массажист Сарычев, увидев у меня на ночном столике пол-литровую бутылку французского одеколона, потом всем рассказывал, будто я хлещу коньяк, как воду. Это был одеколон для обтирания, и я, им, естественно, обтирался…

Семен и Сашка потешались над моей заспанной физиономией. За шторами в комнате было прохладно и тем-ив, а в двери наплывал зной. Я понял, что уже не смогу заснуть. Я разозлился, сунул им бутылку и запер дверь.

Я постоял немного. Ноги приятно холодил бетонный пол. Потом откинул шторы, взял журналы и лег. Нужно было скоротать последние дни перед выступлением и не думать о том, что может случиться на помосте. К тому времени мне уже удавалось управлять своим настроением. Я научился подчинять все чувства задачам выступления. Я привычно сплетал узоры своего настроения – часы и дни в заданности чувств.

Поединок Сашки с Отшельником видел не по телевизору, а из зала голливудский режиссер Хэйл Барбер. Утром Барбер подарил свои билеты на самые азартные зрелища Олимпийских игр – финалы легкой атлетики и бокса – портье отеля, где остановился, и вылетел в Соединенные Штаты.

Через десять месяцев меня и Каменева пригласили в Нью-Йорк на премьеру фильма «Железная игра». Роль Алексея Туманова сыграл шведский актер Ёханссон, роль соперника – покойный актер Дональд Маклейн, прославившийся в роли Геракла. Консультировал фильм Харвей Мэгсон.

После просмотра нас отвезли в отель. Переводчик чувствовал себя скверно: накануне он выпил лишнего на приеме. И мы отправились бродить одни. Солнце садилось, но внизу уже было по-ночному темно. Мне казалось, что солнце не может вообще пересилить тень небоскребов. Цепко держалась прохлада сумерек. Это был необычный город. Город только ему присущего ритма, запаха, обычаев, одновременно привлекательный и чудовищный.

– Вот и все, – сказал я. – Завтра в Москву.

– И через девять недель снова в Штаты.

Через девять недель в Чикаго открывался чемпионат мира. Второй для Сашки и шестой для меня.

– Муньони в самом деле выступит в полутяжелом или темнит? – спросил Сашка.

– А какой расчет темнить? В полутяжелом весе у него мировые рекорды в двух движениях. С Отшельником все чисто, Саня. Ты точи зуб на Тончева и Феста.

– Управлюсь. С этими я управлюсь… на подмостках, – Сашка засмеялся. Наш переводчик переводил слово «помост» как «подмостки».

– Без Муньони на подмостках все будет о'кей! – Сашка снова засмеялся.

– Странный городок: английская речь звучит не чаще итальянской, немецкой или испанской.

– Давай до той вывески с глобусом и налево. Как раз обойдем квартал. О'кей?.. Смотри, – Сашка поднял голову.

Там наверху в лучах солнца желто выделялись последние этажи башен-домов.

– Здесь огни автомобилей, витрин, а там еще день, – сказал Сашка.

– Что ж, опять полюбуемся на твою Ольгу. – Я имел в виду банкет, на который мы должны были поехать к десяти часам, и актрису Рут Хэмфри. В фильме она исполнила роль возлюбленной Алексея Туманова, прототипом которому послужил Сашка.

– Ну и лобзаются! Я там в роли обольстителя, а не атлета! – Сашка засмеялся.

– Предъяви иск Барберу. Читал, как накололи Говарда Хьюза.

Сашка снова засмеялся:

– Каждое слово обошлось Хьюзу в четыреста шестьдесят шесть тысяч долларов и шестьдесят шесть центов.

На первых страницах утренних газет было напечатано решение суда о выплате миллиардером Хьюзом двух миллионов восьмисот тысяч долларов за моральный ущерб, нанесенный своему бывшему помощнику Роберту Мэхью. Помощник выпустил книгу о своем патроне. Хьюз заявил репортерам, что Мэхью – «самая настоящая грязная свинья». Мэхью обратился с жалобой в суд.

– Красавица Рут Хэмфри, – сказал Сашка. – А на репетициях тоже целуются?

– Ты был неотразим, когда она подала руку!

Перед просмотром на сцену пригласили актеров и Сашку. Рут Хэмфи подала ему руку для поцелуя. Сашка как-то неловко потряс ее.

Сашка засмеялся: «В жизни не целовал руки! А что, очень неловко получилось?»

– Да ты светский лев, Саня! Ей, наверное, сейчас накладывают гипс.

– Трепач – вот ты кто!

– Саша, а почему они не пригласили Торнтона?

– У Мэгсона спроси.

– Торнтон, Торнтон… Видно, не судьба встретиться.

– А почему Муньони не приехал? Не по душе мне! Темнит милейший Теодоро! Ведь ему тоже направили приглашение.

– Даже ради всех огней Бродвея Отшельник не пропустит ни одной тренировки и не сделает того, что ей может помешать… – И мы стали разбирать шансы Отшельника.

В лаке автомобилей развертывалась, жила, спотыкалась и снова развертывалась улица. Поток прохожих стал гуще, и нас все чаще разъединяли, приходилось обрывать речь и идти в одиночку. Мы напрягались, чтобы услышать друг друга. Сашка был верен себе и успевал заметить всех хорошеньких женщин. Позже мы зашли в бар и стали пить сок, и стаканы отпотевали нашим дыханием. Кроме нас, в баре никто не задерживался. Все входили, перебрасывались замечаниями с хозяином и, опрокинув рюмку-другую, исчезали.

Сашка разглядывал столик, за которым мы стояли, и вслух прикидывал, как за ним стоять нашим «мухачам». Эти ребята весом в пятьдесят-шестьдесят килограммов всегда невысокого роста. Потом Сашка решил, что для таких, вероятно, и стоят табуреты у стойки.

Над стойкой горели лампы, подвешенные на длинных цепях. У бармена было бледное морщинистое лицо, обросшее клочковатыми седыми бакенбардами, вздыбленные волосы вокруг лысины и белая пухлая шея. Он без всякого интереса выслушивал клиента; коротким, точным движением, не глядя, приоткрывал какой-то ящичек и посылал туда деньги. С такой же ловкостью отсчитывал сдачу, готовил и выставлял напиток. Выполнив заказ, он погружался в чтение газеты.

За моей спиной отсвечивал никелем музыкальный автомат. Везде на стенах были намечены углем силуэты нагих женщин. Сашка толкнул меня локтем и кивнул на потолок. Там сквозь сумрак можно было разглядеть хоровод юных женщин, уже со всей тщательностью вырисованных углем. Ближе к стойке совсем медленно крутил лопасти фэн. От его движения пушились волосы на голове бармена и шуршали газетные листы. Вместе с людьми в бар входил сладковато-удушливый чад улицы.

– Если бы не преимущество в темповых упражнениях, я бы проиграл Муньони, – сказал вдруг Сашка.

– У тебя ананасовый сок, а не виски, – сказал я. – Что с тобой?

– Хреновый я атлет, – сказал Сашка. – Газеты, фильмы, награды… Но кто знает правду? Если бы я вел борьбу на равных, я проиграл бы Муньони. Уметь выигрывать! А я не умею. Ты же знаешь, я не добираю в каждом движении по семь с половиной – десять килограммов. И это победа?! Все эти репортажи – вранье. Мужество, воля, решимость!.. Тьфу!..

– Так было до первой попытки в толчке?

– Откуда знаешь?

– Знаю. А потом зачет! Все уже: зачет!.. Чувство долга: ты должен, ты не смеешь уйти, понимаешь, – не можешь уйти! Ты один, ты должен поднимать «железо», осечки исключены, ты клянешь себя и всех. И чтоб с тобой ни было, штампуй подходы. Кажется, брошен всеми, всем плевать на тебя, а на помосте самое большое «железо»!.. Я все это испытал. Ничего, прорежется и другой голос. Это дело наживное. Дело опыта. Я научился не слышать других чувств. Все принадлежит команде, когда борьба. И ты научишься этому, как научились все, кто таскает «железо». Ты выиграл всего два чемпионата страны. Это разве опыт?.. Когда я с «железом», я ничего не слышу, кроме своих мышц и прохождения команды по мышцам. Я слышу их и гоню команду через нужные мышцы, отключаю мышцы-антагонисты, проверяю, как срабатывают мышцы, подгоняю, осаживаю мышцы. Десять недель назад в Милане на чемпионате Европы ты работал как атлет. Отштамповал все подходы. Но ты еще работаешь всеми мышцами. Может быть, и не так, но когда ты очень волнуешься, ты работаешь всеми мышцами – и штанга тяжелеет. Привычные веса обрывают руки… Погоди, ты еще научишься вызывать усилия только нужных мышц. Ты будешь набирать свои чувства. Будешь взводить себя расчетливостью чувств. Ты будешь видеть штангу и одновременно осязать мышцы и читать усилия нужных мышц. Когда тебя загонит соперник на рекордный вес и ты не станешь думать о тяжести, а начнешь распутывать будущее усилие, поймешь, где и как нужно изменить движение и что для этого нужно, – значит, ты атлет. Цель и поединок станут определять свои чувства. И ты станешь поднимать «железо» не бешенством мышц, не отчаянием чувств, а расчетом…