Город (сборник) - Дин Кунц

Я направился к двери на лестницу, но, прежде чем успел ее закрыть, услышал, как захлопнулась дверь в квартиру 6-В. Оглянулся. Никого. Или дверь закрылась от сквозняка, или… что? Фиона Кэссиди вылетела из открытого окна – не упала, – чтобы избежать встречи со мной, и залетела обратно, едва я ушел? Даже мое богатое воображение не принимало такой версии. Но и сквозняка не было.

Вернувшись в нашу квартиру, я достал ворсистый глаз из бумажного пакета и положил на недавно застеленную кровать, направив зрачок на подушку. Перешел с одной стороны кровати на другую, вернулся обратно, следя за глазом, но он и не собирался поворачиваться следом за мной.

– Идиот, – охарактеризовал я себя за проявленный столь очевидный детский страх.

На кухне я достал из холодильника кувшин с «кул-эйдом», наполнил стакан, сел за стол.

Я подумал о том, чтобы пойти в общественный центр и провести четыре часа за пианино. Занятия в школе начинались через две недели, и тогда я мог бы играть не больше двух часов в день, да и то ближе к вечеру. Обычно мне не терпелось добраться до пианино и увидеть миссис О’Тул, но в этот день что-то невероятное случилось прямо у меня под носом, что-то чудесное, совсем как на Рождество, когда я еще верил в Санту. Да только теперь никакой радости, надежды и веселья не ощущалось. Куда больше случившееся напоминало старый фильм про вуду в городе.

И происходило все наяву, этот «фильм» выключить я не мог. Стакан, стоящий на кухонном столе, покрывали капельки конденсата. В верхней части, прозрачные, они сверкали, как бриллианты, в нижней, где еще оставался напиток из лайма, зеленели изумрудами. Разумеется, стакан облепляли не бриллианты и изумруды, а капельки воды, но я не мог оторвать от них глаз и думал о драгоценных камнях, о том, что забыли бы мы про все проблемы, будь я богатым. Маме не пришлось бы работать в кафетерии «Вулвортса». Мы приобрели бы ночной клуб, и мама пела бы там что хотела. Мы купили бы звукозаписывающую компанию, и мама стала бы знаменитой и счастливой, как того заслуживала. Нам не пришлось бы тревожиться, что Тилтон украдет меня у нее: мы обзавелись бы телохранителями. Жили бы в большом доме на холме по центру огромного участка, окруженного высоким забором, в полной безопасности от всех и от всего, включая бунты, и войну, и молодых панков, которые позволяли себе непристойные слова в присутствии незнакомых женщин.

После всех прожитых лет я прекрасно помню этот стакан с «кул-эйдом», не отпускавшую меня тревогу, с которой, конечно, не мог совладать девятилетний мальчик, и ложные мечты о богатстве, которые, даже реализовавшись, ничего бы не решили.

Когда растешь и учишься на собственном опыте, ты можешь прийти к очень важному выводу: есть правда с маленькой буквы и Правда – с большой. Ты должен говорить правду, требовать правду от других, узнавать ложь и отметать ее; должен видеть мир, какой он есть, а не каким он должен быть, согласно твоим желаниям, не каким его рисуют те, кто хочет этим миром повелевать. Верность правде освобождает тебя от ложных ожиданий, беспочвенных надежд, разочарований, бессмысленной злости, зависти, отчаяния. А Правда состоит в том, что жизнь имеет значение, и благодаря этому ты можешь осознать свою истинную ценность, свой потенциал и поощрять скромность, которая приносит мир. Что еще более важно, Правда предоставляет тебе возможность любить других, какие они есть, не задумываясь над тем, что они могут для тебя сделать, и именно такие взаимоотношения способны подарить редкие моменты чистой радости, которые так ярко сияют в памяти.

Прожив только два месяца после моего девятого дня рождения, я отстоял на многие годы от понимания всего этого. В нашей арендованной кухне грезил о бриллиантах и изумрудах, в мыслях отгонял все проблемы и угрозы. Допив «кул-эйд», я вымыл стакан, вытер его, убрал. Потом вытер влажное пятно на столе, пошел в гостиную, посмотрел на телик. Включать не стал, сделав шажок к далекой зрелости.

В спальне фабричный глаз лежал на кровати, по-прежнему глядя на подушку. Я удивлялся себе: как я только мог подумать, что джуджу может оживить этот глаз. Ничего сверхъестественного в нем не было. Обычный мусор.

Я не вернул глаз в бумажный пакет, который лежал на полу, где я сам его и оставил. Но и не выбросил глаз. После короткого колебания взял в руку, обошел кровать, выдвинул ящик ночного столика, из которого достал металлическую коробку с откидывающейся крышкой.

В этой жестянке когда-то лежали сладости, ее подарили мне на прошлое Рождество мистер и миссис Лоренцо. На крышке изобразили итальянку в старинной одежде. Под ней красивыми красно-золотистыми буквами написали два слова на итальянском: «Флоренция» и «Торрони». В коробке тогда лежало полтора фунта миндальной нуги, произведенной в Италии, трех сортов: с лимонным, апельсиновым и ванильным вкусом. Нуга мне очень понравилась, но при сравнении сладостей и раскрашенной металлической коробки вторая представлялась мне более ценным сокровищем.

В коробке я держал вещи, которыми дорожил или которые заинтересовали меня по причинам, понятным только мальчику моего возраста. Их набралось с дюжину, в том числе: золотисто-синий шарик из «кошачьего глаза», цент, расплющенный колесами поезда до диаметра полудоллара, копия чека из ресторана, где мы с мамой съели ланч на следующий день после того, как мама выгнала Тилтона, серебряный доллар, который дала мне бабушка Анита, когда я прочитал наизусть «Отче наш», и велела потратить только в день конфирмации.

Медальон с перышком в коробке не лежал: я по-прежнему носил его в брючном кармане.

Я замялся перед тем, как добавить ворсистый глаз в мою сокровищницу. Вдруг в нем таилась черная магия и она каким-то непонятным образом заразит все остальное?

– Идиот, – дал я себе не самую лестную характеристику, бросил глаз в жестянку и закрыл крышку.

Поставил коробку на ночной столик, поднялся с кровати, повернулся и увидел стоящую в дверях Фиону Кэссиди.

Я точно помнил, что запер дверь на врезной замок. Одно или два окна оставались открытыми, но молодая женщина не могла попасть в квартиру через них ни с шестого этажа, ни с улицы.

Она не произнесла ни слова. Смотрела на меня ничего не выражающими глазами, красивое, но неподвижное лицо больше соответствовало роботу, электронный мозг которого сейчас определялся с последующими действиями. Сине-лиловые глаза казались стеклянными.

Мне бы хотелось сказать, что я тревожился, но не боялся, хотя, по правде, она испугала меня, потому что материализовалась, как призрак, а теперь просто стояла и смотрела.

Интуитивно я чувствовал, что и мне не следует заговаривать первым, отвечать взглядом на взгляд, молчанием – на молчание, и этим заставить ее нервничать. Но сдержаться не смог.