Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр - Карен Стрит

Венчали грозную картину элегантные золотые буквы.

– «Ле Гран Серпен де ла Мар»[33], – прочел я вслух и добавил с неуместной веселостью: – Похоже, что стихия этого шара – вода.

– Или металл гильотины. У солнца – лицо Людовика XVI, это изображение взято с каких-то изысканных украшений времен его правления. Солнце, очевидно, садится в море, беззащитное против змея, стремящегося поглотить его. Топорная метафора, – сказал Дюпен уже без всякого веселья.

– А кого символизирует морской змей? Врагов короля?

– Я полагаю, одного определенного врага. Человека, ответственного за многие несчастья.

Дюпен обернулся к парашютисту, который уже поднялся на ноги и вместе с нами следил за снижением шара.

– Кому принадлежит этот шар? – спросил он.

В этот момент в толпе поднялся шум. Обернувшись, мы увидели надутый горячим воздухом баллон прямо над нашим головами. Оставив злополучного парашютиста, Дюпен начал пробиваться сквозь толпу в сторону шара, что вызвало гневные возгласы зрителей.

– Кому принадлежит этот шар? – прокричал Дюпен пилоту, пытаясь ухватиться за канат, как будто надеялся удержать шар на земле.

– Отойдите, сэр! – закричал на Дюпена аэронавт. – Назад!

– Ответьте мне!

– Этот человек сошел с ума, – сказал аэронавт, обращаясь к толпе. – Не позволяйте ему забраться в корзину!

Несколько дюжих мужчин схватили Дюпена за руки и оттащили от шара. Я ничего не мог сделать без того, чтобы нас обоих крепко не побили. Я поискал в толпе парашютиста, надеясь допросить его сам, но он исчез в море зрителей.

Воздухоплаватель поднял руки и прокричал:

– Мой коллега и я надеемся, что вам понравилось наше воздушное представление. Я летал из Англии в Германию и совершил много других дерзких экспедиций. На этом шаре мы пересекли Ла-Манш, а теперь, с помощью нашего доброго покровителя, намерены пересечь Атлантику. А пока этот славный день не настал, вы можете присоединиться к нам для подъема на привязи в Воксхолл-гарденс! – с этими словами он швырнул наземь кипу рекламных объявлений, что вызвало в толпе взрыв аплодисментов и криков. – Прощайте! – крикнул воздухоплаватель, направляя шар вверх. – Прощайте! Помните: Воксхолл-гарденс!

Шар поднимался в небо, а я в замешательстве смотрел на Дюпена, провожавшего аэронавта враждебным взглядом, пока и он, и его чудесная летающая машина не превратились в крохотную темную точку в небесах.

Тогда я встал перед Дюпеном, чтобы отвлечь его взгляд от опустевшего неба.

– Дюпен? Что, дьявол вас возьми, происходит?

– Да, без дьявола здесь не обошлось, – проворчал он, взглянув на меня.

Его взгляд был так страшен, что я невольно отпрянул. Дюпен немедленно закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, стараясь успокоиться. Наконец он, по-видимому, пришел в себя.

– Если вы не против, я хотел бы, чтобы вы встретились с одним человеком. Человеком, которого я в высшей степени уважаю.

Я никогда не слышал, чтобы Дюпен говорил о ком-либо столь высокопарно. Мое удивление и любопытство были так велики, что я согласился без дальнейших вопросов.

– Тогда давайте поищем экипаж, – сказал Дюпен.

По пути Дюпен хранил молчание, глядя наружу с бдительностью кота, выслеживающего какое-то невидимое существо. Я тщетно ждал объяснения его поведению в Гайд-парке, пока мне не стало невмоготу.

– Аэронавты и воздушный шар вас глубоко расстроили. Могу я спросить, почему?

– Я вижу, мы почти приехали, – сказал он, как будто не слыша моего вопроса. – Вам предстоит увидеть поразительное зрелище и, я надеюсь, встретиться с исключительной особой, которой оно обязано своим появлением.

Экипаж остановился на пересечении Бейкер-стрит и Портман-сквер, у трехэтажного здания под названием «Базар», и Дюпен повел меня внутрь. На первом этаже располагалась торговля лошадьми и каретами. Дюпен прошел в холл, и по широкой лестнице мы поднялись в салон, украшенный множеством искусственных цветов, арабесок и зеркал. Здесь, у входа в большой зал, расположился длиннолицый седой человек в плохо сидящем черном костюме. Рядом с ним на столе стоял металлический ящик для денег и большой латунный колокольчик.

Дюпен положил на стол несколько монет.

– Вход для двоих, сэр.

Страж входа забрал большую часть монет, а остальные вернул Дюпену.

– Ступайте и будьте с великими, – нараспев сказал он.

Я удивился, увидев улыбку на губах Дюпена.

– Непременно. Мадам сегодня здесь?

Суровый мужчина утвердительно кивнул. Дюпен достал из кармана серебряный футляр и извлек из него визитную карточку.

– Пожалуйста, передайте это вашей дорогой матери с выражением моего глубочайшего уважения.

Седой человек взглянул на карточку, опустил ее в ящик для денег и уставился на Дюпена тусклыми глазами.

– Сэр, – ответил он, обозначив кивком, что выполнит просьбу в точности.

– Спасибо. Идемте, По?

– Идемте.

Мы прошли в первый зал, размером примерно сто на пятьдесят футов. Зал напоминал огромную гостиную с диванами для размышлений и бесед. Стены украшали зеркальные стекла, увешанные драпировками и позолоченными украшениями. Вдоль стен, по кругу, стояли статуи. На маленьком балконе помещался тихо игравший оркестр.

– Ну и как вам?

Я невольно поморщился.

– Слишком уж пышное убранство. Людовик Четырнадцатый?

– Верно, – улыбнулся Дюпен. – Хозяйка ценит блеск и помпезность. Или, возможно, просто знает, что это ценит большинство ее клиентов.

Похоже, что так оно и было. Диваны и оттоманки были заполнены хорошо одетыми людьми, занятыми шумными разговорами. На периферии зала внимали музыке молчаливые созерцатели. Интерес Дюпена к этому безвкусному салону озадачил меня. Он никогда не был страстным ценителем музыкальных концертов, а его вкусы в части интерьера полностью совпадали с моими.

– Оркестр виртуозный, и обстановка впечатляет, но пока я не думаю, чтобы это можно было назвать поразительным зрелищем.

На мгновение Дюпен смутился.

– Посмотрите вокруг, сэр, посмотрите вокруг, – сказал он. – Эмоции вновь притупляют вашу наблюдательность. Не обращайте внимания на обстановку, посмотрите на посетителей.

Сдержав порыв опровергнуть его критическое замечание, я сделал, как он сказал. Я сосредоточился на мужчинах и женщинах, которые, несмотря на потуги оркестра привлечь их внимание, многословно обсуждали что-то. Я не мог понять, что же Дюпен здесь счел достойным наблюдения. Потом я посмотрел на более тихих посетителей и заметил нечто крайне странное. В отличие от своих болтливых соседей, они были молчаливы и совершенно неподвижны. Я прошел к ближайшей фигуре – темноволосой женщине в пышном красном платье. Осанка ее была царственной, выражение лица – высокомерным. К немалому своему испугу, я заметил, что она сохраняет свою театральную позу уже слишком долго.

– Мария Малибран, оперная певица. Была очень популярна здесь, в Лондоне, и у вас, в Нью-Йорке.

Меня зазнобило при виде мертвенной бледности ее лица. Ее словно поцеловала сама Смерть, но она восстала из могилы. Лоб ее был высок и очень бледен, волосы черны, как вороново крыло, глаза странно безжизненны. Рот ее был открыт – как бы для пения, отчего губы растянулись, и был виден отблеск зубов, и картина эта внушала тревогу. Выражение ее лица было передано с исключительной точностью – трудно было признать, что этот двойник никогда не пропел ни единой ноты, не сделал ни единого вдоха. Мне казалось, я чувствую ее аромат – легкий запах лилий и пряностей – и чувствую кожей ее дыхание, глядя в ее зеленые глаза.

– Мария Малибран имела несчастье умереть во цвете юности. Правда, можно поспорить, что ранняя кончина – это счастье, так как из нее получилось прекрасное «мементо мори».

Я вспомнил о моей матери, актрисе с пленительным голосом, угасшей в возрасте – всего-то навсего – двадцати трех лет. Я вспомнил о бабушке с материнской стороны, тоже актрисе и певице, покинувшей этот мир еще до того, как я родился. Я вспомнил о своей жене – о ее прелестном голосе и хрупкой фигурке…

Казалось, женщина передо мной набирает в грудь воздуха и вот-вот запоет. Я ждал, что ее голос раздастся в такт музыке и очарует меня. Убаюкивающая мелодия оркестра обволакивала незримой пеленой, и слова возникали из нее. Я слышал голос своей Мореллы[34], которая, когда палец смерти коснулся ее сердца, объявила: «Я умираю, и все же я буду жить». Я думал о дочери, которая вдохнула, когда прервалось дыхание ее матери, и на годы приняла ее лик и дух. Морелла! Она была передо мной, в совершенной сохранности. В ее бледных чертах я видел обеих моих усопших матерей, мою таинственную бабушку и мою хрупкую, кроткую жену. Я слышал, как их голоса, слетающие с ее восковых губ, вплетались в песню, я чувствовал их ледяные поцелуи, впивающиеся в кожу…

– По!

Резкий оклик Дюпена привел меня в себя. Я оторвал взгляд от темноволосой сирены и повернулся к нему. Рядом с ним стояла древняя старуха лет восьмидесяти, а то и старше. Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Зачем эта ведьма, это кошмарное существо, прокляла певицу и превратила ее в камень? Блестящие глаза старухи приворожили меня. В ужасе смотрел я, как размыкаются ее сухие губы…