Жестокая охота - Виталий Гладкий

— Ну что же, это удача.

— В какой-то мере…

— И это все?

— С фотороботом работаем, пока результатов нет. И еще одно — при обыске Федякина в карманах обнаружено несколько использованных автобусных билетов двадцать седьмого маршрута.

— Рябушовка?

— Точно. Поэтому решили отработку фоторобота начать именно с этого района.

— Логично. Есть еще что-нибудь примечательного по нашему ведомству?

— Да как сказать… ничего особенного. Я бы даже сказал, что уж больно тихо стало. Подозрительно тихо. Правда, нам сообщили из райотдела, что позавчера исчез их участковый Сушко. Просили помочь в розысках.

— Не нашли?

— Пытались. Как сквозь землю провалился.

— Где это случилось?

— На Рябушовке. Разбирались там с каким-то пьянчугой…

— Стоп-стоп… Говоришь, на Рябушовке? Опять Рябушовка… Странно… Сушко получил фотографии наших “клиентов”?

— Конечно. Как и все остальные участковые города. Вы думаете…

— Конечно же, черт его дери! Ведь Рябушовка входит в район поиска “малины” Крапленого.

— Значит, Сушко уже нет в живых…

— Несомненно. В этом я уверен. Похоже, что мы не ошиблись в наших предположениях. Хотя от этого не легче…

— Что теперь?

— Позвони в райотдел, дай ориентировку. Пусть подключат всех своих оперуполномоченных. Время не ждет, нужно работать по горячим следам…

В это время зазвонил телефон.

— Слушаю, Храмов. Да, здесь. Тебя… — протянул майор трубку Тесленко.

Звонил Мишка Снегирев. Глядя на внезапно изменившееся лицо Тесленко, майор спросил с беспокойством:

— Что случилось?

— Разыскали эту женщину… — тихо ответил капитан, укладывая трубку на рычага.

— Ну и прекрасно.

— Не очень. Ее дом уже догорает… Видимо, вместе с хозяйкой. Поджог. Опять мы опоздали. И опять концы в воду… Вот паскудники! — не сдержавшись, выругался Тесленко.

— Кто она?

— Баркалова Софья Геннадьевна, двадцать семь лет, не замужняя. Живет… или жила одна.

— Проверь, не проходит ли она у нас по картотеке.

— Уже проверено. Снегирев постарался. Нет. Разрешите, я поеду туда вместе с опергруппой?

— Поезжай…

Когда к дому Баркаловой подъехала машина опергруппы, пожарные уже скатывали рукава.

— Жертвы есть? — спросил Тесленко у немолодого, закопченного до черноты пожарника.

— Бог его знает, товарищ капитан, — устало махнул тот рукой. — Нужно разбирать. Сгорело дотла… — подхватив багор, он неторопливо пошел к груде дымящихся бревен.

Подбежал возбужденный Снегирев. Его пиджак напоминал решето — был весь в дырках от прожогов.

— Что, пожарникам помогал? — едко спросил расстроенный Тесленко. — Где баба с веником, там и черт с помелом. Ты в своем амплуа — каждой дырке затычка.

— Я помог тут… маленько… — обиделся Снегирев. — А что делать? Горело ведь…

— Ладно, шустряк. Ты мне скажи, где Баркалова?

— Соседи говорят, что сегодня она из дому не выходила. По крайней мере, ее не видели.

— Значит, она там, — не то утвердительно, не то с вопросительной интонацией сказал Тесленко, глядя пустыми глазами на Мишку.

Снегирев счел благоразумным промолчать.

Обгоревший до неузнаваемости труп Софьи Баркаловой был извлечен из-под обуглившихся останков ее дома только под вечер.

Среди чахлых прошлогодних кустиков травы, которую весенние дожди еще не успели как следует отмыть от пыли и хлопьев сажи, синели крохотными озерками первые цветы. Невесть каким образом появившиеся здесь, среди угрюмых приземистых бараков зоны, они облюбовали пригорок почти у самой колючей изгороди. Проломив тонкую скорлупу мусора, цветы упрямо тянулись навстречу робким солнечным лучам, прорывающимся сквозь грязно-сизые завитки утреннего тумана.

“Сон… Сон-трава…” — вспомнил Костя, как называла эти цветы мама. Он бережно гладил покрытые серебристым пухом упругие стебельки, увенчанные резной чашечкой цветка, трогал кончиками пальцев не распустившиеся бутоны. Затем принялся выдергивать сухостой вокруг цветов, которые закивали ему своими головками, словно благодарили.

— Цветочками балуешься? — широкие плечи Силыча отбросили уродливую тень на очищенный от мусора пригорок.

— Пошли… — хмурый Костя, не глядя на него, отряхнулся и направился к кузнице, закопченная труба которой виднелась неподалеку.

— Постой, дело есть… — Силыч придержал его за локоть.

— Ну…

— Не нукай, не запряг еще… — пошутил непривычно бодрым голосом Силыч, криво ухмыляясь.

“Что это сегодня с ним?” — подивился про себя Костя. Силыч стоял перед юношей, широко расставив кривые ноги и глубоко засунув руки в карманы промасленного ватника.

— Тебя один человек видеть хочет.

— Кто?

— Узнаешь.

— Тогда обождет. До вечера. Работать нужно.

— Пусть работает трактор, он железный. Успеется. А тут дело важное, срочняк.

— Ладно. Куда идти?

— В сапожную…

Сапожная мастерская, маленький обшарпанный домишко, сколоченный на скорую руку из обрезков и кое-как оштукатуренный, принимал посетителей с раннего утра до позднего вечера, благо находился почти в центре зоны и хорошо просматривался со всех сторожевых вышек. Лагерное начальство благоволило к сапожникам. Там и впрямь собрались великолепные мастера своего дела, которые на заказ могли стачать такие сапоги, в которых не грех было и по Москве-матушке пройтись при полном параде. Но основными заказчиками были зеки: кому валенки подшить, кому на ботинки заплату поставить, а кто и ремешок себе козырный, вычурного плетения, желал заиметь. Конечно, вовсе не задаром обслуживали своих клиентов сапожники. Потому и водилась у них первостатейная заварка на чефирок, а то и хрустящие дензнаки немалого достоинства и в приличных суммах, которые таинственным образом, минуя все запреты и заграждения, проникали за, казалось бы, сверхнадежную колючую рубашку зоны.

Сапожники на вошедшего Костю не обратили никакого внимания — сидели, согнувшись, на своих козлоногих табуретах, орудуя молотками и шильями.

— Сюда… — показал Силыч на кособокую дверь в глубине мастерской.

В прокуренной до тошнотворной вони комнатушке без окон, которую освещала слабенькая запыленная лампочка, сидел не знакомый Косте старик. Он был худощав, подтянут и одет в новенькую чистую робу. Его строгое лицо аскета было неподвижно и бесстрастно, колючие, глубоко сидящие глаза смотрели на Костю испытующе и, как почему-то показалось юноше, с состраданием.