Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт

Внезапно его тон изменился, и он сказал, глядя прямо на меня: «Ты можешь измениться, но предупреждаю — это непросто. Ты все еще считаешь, что можешь делать то, что тебе нравится. Несмотря на изучение свободной воли обусловленности, ты так и не понял, что, оставаясь здесь, ты ничего не можешь сделать. В этой сфере свободы нет. Ни знания, ни вся твоя деятельность не принесут ее тебе. У тебя нет..». Гурджиев не нашел подходящего турецкого слова и употребил слово «varlik», которое приблизительно можно перевести как «качество присутствия». Я подумал, что он имеет в виду опыт отделения от тела.

Ни князь, ни я не поняли, что же хотел выразить Гурджиев. Мне стало грустно, потому что его тон не оставлял сомнений в величайшей важности того, что он говорил. Я начал неубедительно отвечать, что знаю, только знаний мало, но что же еще делать, как не учиться? Он не отвечал и заговорил с князем о храмовых танцах и их значении в изучении древней мудрости. Нас троих он приглашал посмотреть на храмовые танцы, которые демонстрировала группа его учеников, приехавших с ним из Тифлиса.

Мы отвезли Гурджиева обратно в Гранд Ру де Пера. В полночь у него была назначена встреча, что казалось довольно странным. Прощаясь, он повторил свое приглашение в Еменеджи Зокак на следующую субботу.

Князь идти не собирался. На самом деле, он никогда ни под каким предлогом не выходил вечером. Вместе с миссис Бьюмон я пришел в Еменеджи Зокак в 9 часов пополудни, как было условленно. Когда мы вошли, в комнате был только один высокий мужчина в белом костюме с желтым кушаком, который стоял в углу спиной к комнате и медленно наклонял голову вперед и назад. Тут вошли остальные. Все были одеты в белые костюмы. И женщины, и мужчины носили наглухо застегнутые туники, на мужчинах были широкие белые брюки, а на женщинах белые рубашки навыпуск и белые панталоны. Никто не разговаривал и не замечал друг друга. Одни, скрестив ноги, уселись на пол. Другие занялись отработкой различных поз и движений.

В одном конце комнаты стояли стулья, и двое или трое приглашенных вошли и сели. К нашему немалому замешательству, мы увидели Успенского, который, не смотрел по сторонам и, казалось, не узнавал нас. Вскоре вошел Томас де Гартман и сел за пианино. Я и не подозревал, что эти двое связаны с Гурджиевым.

Вскоре пришел и сам Гурджиев. Он был одет в черное. Как только он вошел, исполнители поднялись и построились в шесть линий. На них были кушаки разных цветов, и они выстроились согласно цветам спектра, но почему-то красный был не на своем месте.

Гартман начал играть. Первый танец сопровождала завораживающе медленная мелодия, больше похожая на греческие песнопения, чем на восточные храмовые танцы. Движения были очень простые, как в шведской гимнастике. Каждый танец длился одну-две минуты. Действо становилось все более и более напряженным. Через какое-то время прямота линий была нарушена, и танцовщики образовали сложный замысловатый рисунок. Перед началом очередного танца один из мужчин сказал по-английски: «Следующее упражнение представляет собой Инициацию Жрицы из пещерного храма в Хинду Куш». Оно продолжалось дольше, чем другие, и произвело самое потрясающее впечатление за весь вечер. Партию жрицы, которая была почти неподвижна, вела высокая и очень красивая женщина. Ее лицо выражало полнейшую отрешенность от внешнего мира. Казалось, она не замечает сложных волнообразных движений мужчин и женщин вокруг нее. Прежде я никогда не видел такого прекрасного танца и не слышал столь необычайно волнующей музыки.

После Инициации Жрицы несколько упражнений выполняли только мужчины. Затем все собрались у одной стены. Гартман взял несколько аккордов. Гурджиев выкрикнул по-русски какой-то приказ, повинуясь которому танцоры подскочили в воздух и помчались прямо на зрителей. Неожиданно Гурджиев крикнул: «Стоп!», и все замерли прямо на бегу. Большинство танцоров, находящихся в тот момент в движении, упали и покатились по полу. Останавливаясь, они застывали, как в каталептическом трансе. Повисла долгая тишина. Вновь по команде Гурджиева все спокойно Поднялись и заняли свои места. Упражнение повторилось два или три раза, но на нас особенное впечатление произвел только первый раз.

Говоря хладнокровно, эта странная команда была как бы точкой антикульминации, странным образом вписывающейся в картину в целом. Это сильно походило на «стоп» в Мукабеле мевлевских дервишей.

Я хотел было спросить Гурджиева, означает ли это момент смерти. Но он быстро покинул комнату, за ним исчезли и танцоры. Гартман подошел и дружески приветствовал миссис Бьюмон и меня. Мы стали искать Успенского, но он тоже куда-то пропал.

Несмотря на сильный интерес, который вызвал у нас Гурджиев, его слова и работа его учеников, ни миссис Бьюмон, ни я не ощущали необходимости ближе сойтись с ним. Нам казалось, что мы соприкоснулись с очень закрытым кругом, секретным обществом, члены которого не нуждались в людях со стороны. Нам не было места в гурджиевском окружении, хотя бы потому, что он требовал безоговорочной дисциплины для выработки тех удивительных навыков и выносливости, которые мы наблюдали, и полной самоотдачи этим занятиям.

Точно не помню, но, по-моему, Гурджиев пробыл в Турции около года, а осенью 1921 отправился в Германию. Наши случайные встречи были связаны с трудностями в получении европейских виз для него и его сподвижников. В то время для русских вообще было сложно выехать куда-либо. Я изо всех сил старался помочь, но беженцы находились в ведении Союзной Организации в Турции, с которой я почти не имел дела.

Однажды уже в 1921 году меня навестил Успенский и принес мне три экземпляра своей книги «Tertium Organum» на английском языке, которые ему прислал Клод Брэгдон из Нью-Йорка. Он также получил и авторский гонорар и вновь намеревался уехать в Англию. Все это время он упорно изучал английский и уже говорил гораздо лучше, чем при нашей первой встрече. У него были в Англии друзья, связанные с Теософским Обществом, и я посоветовал ему написать им с просьбой о формальном приглашении. Он любезно подарил мне экземпляр «Tertium Organum», который я прочел с подлинным интересом и восхищением. Книга впервые открыла мне те глубокие изменения, которые претерпевает человечество, чтобы в конечном итоге научиться использовать пока скрытые под грузом логического мышления возможности. Я как раз закончил чтение, когда Успенский пришел ко мне с телеграммой от леди Ротермер из Нью-Йорка «Потрясена Вашей книгой «Teiiium Organum» хотела бы встретиться с Вами в Нью-Йорке или Лондоне оплачу все расходы».

Успенского интересовало, что я слышал