Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

Глава 4

НАРОД РУССКИХ ЕВРОПЕЙЦЕВ

Пролетарий:

— Я народ! Я трудящийся народ.

Начальник:

— Ничего подобного! Это я народ! Это я трудящийся!

— А я тогда кто?!

— Сказал бы я тебе, кто ты такой…

С начала XVIII века русскими европейцами были в основном богатейшие сановники с очень большими властными полномочиями: князья Голицыны и Долгорукие.

К началу XIX века русских европейцев уже больше полумиллиона, 1,2 % всего населения. Все они занимают высокое положение в обществе.

В начале XX века русское европейство стало по-настоящему массовым: порядка 4–5, а то и 6 миллионов человек. В их рядах теперь не только сановники и чиновники; русские европейцы теперь — и учителя, и врачи, и инженеры, и практически все чиновничество, и даже во-все уж скромные телеграфисты, фельдшера, машинисты и прочие лица даже без высшего образования.

За сорок-пятьдесят лет после реформ Александра II произошел качественный скачок: эти миллионы людей уже по числу достигли численности небольшого народа. Изменилась структура, тоже став структурой небольшого народа, включив решительно все городские сословия. Население Петербурга и Москвы, крупных провинциальных городов — почти поголовно европейское.

По мере того как число «европейцев» росло, а «туземцев» уменьшалось, выходцам из рядов «русских туземцев» отводилось все более скромное положение в обществе, — ведь с ходом лет сам факт принадлежности к европейцам давал все меньшие преимущества.

Привилегия, данная миллионам, — это уже не привилегия. Машинист или фельдшер, конечно, далеко не сельский батрак и не рабочий без квалификации… Но и не человек из категории высокопоставленных и избранных. Положение таких русских европейцев — это положение не колонизаторов, а скорее переселенцев из более культурной страны: немцев в России, русских крестьян в Средней Азии и Закавказье.

А весь народ русских европейцев к 1917 году — это уже не столько колонизаторы, сколько привилегированное национальное меньшинство.

Очень полезно бывает посмотреть на фотографии 1920-1930-х годов. Например на классическую, вошедшую в учебники по «Истории СССР», фотографию: «Молодой рабочий учит крестьянку работать на токарном станке». Фотография, конечно, сугубо пропагандистская, цель которой показать, как рабочий класс и крестьянство вместе проводили социалистическую индустриализацию. Но есть у этой фотографии другая ценность: на ней по-городскому, вполне современно одетый парень показывает станок девушке, как будто пришедшей из этнографического заповедника.

Этот бритый парень в пиджаке и в ботинках выглядит как представитель другого народа рядом с девицей в темном платье, головном платке и в лаптях. Они противостоят друг другу в той же степени и так же, как изображенные рядом дворянин и купец конца XVIII века или как разночинец и крестьянин в конце XIX. Два разных субэтноса. Почти что два разных народа.

Ученые давно обращали внимание на то, что в Российской империи трижды шел один и тот же процесс европеизации, но вовлечены в него были разные слои: сначала дворянство, потом разночинцы, потом «широкие массы». Этот тезис о «трех этапах» европеизации прямо восходит к ленинскому учению о «трех этапах русского освободительного движения». Дворянский этап — декабристы, разночинный этап — народники, а все венчается пролетарским этапом и социал-демократической партией большевиков во главе с самим Лениным.

Точно так же и Г. С. Померанц описывает «три этапа модернизации» — точно такие же, какие насчитывал Ленин. В чем невозможно не согласиться с Григорием Соломоновичем, так это в том, что каждый слой, включавшийся в модернизацию, проходил примерно одни и те же стадии духовного развития. Один и тот же ужас от потрясения основ, одно и то же негодование на тех, кто уже начал жить по-другому.

Достоевский, в ужасе отшатнувшийся от безбожия и беспочвенности Писарева, пережил примерно такой же «апофеоз беспочвенности», но не в 1870-е, а в 1840-е годы, поколением раньше. В лице Писарева на него как бы надвигался его собственный, уже полузабытый, кошмар.

«Западные страны модернизировались в целом, всей системой, переходя от эпохи к эпохе, успевая «просветиться» до низов, до санкюлотов, и поэтому не было надобности повторять пройденное. Действительно, второго Просвещения во Франции не было… Напротив, в России было дворянское просвещение (Радищев и декабристы), потом разночинное… а на рубеже XX в. — нечто вроде третьего Просвещения, захватившего национальные окраины и городские низы (в «Мастере и Маргарите» оно пародийно представлено фигурами Берлиоза и Бездомного). Каждый раз новое Просвещение сталкивалось со старой интеллигенцией…»

И в результате «сталкивается это развитие как бы со своим собственным прошлым», с волнами движений, возникших на периферии общества и повторяющих заново то, что в центре уже было пройдено…

…Нигилисты 60-х казались Достоевскому дьявольским кошмаром именно потому, что он сам прошел через нечто подобное» [30. С. 158–159].

Очень точно подмеченная и очень точная деталь: «русские европейцы в первом поколении» конца XIX века в чем-то удивительно похожи на гораздо более малочисленных и несравненно более богатых, сановных «европейцев первого поколения» XVIII века. Каждая волна модернизации России, каждая новая волна образованных людей первого-второго поколений в чем-то повторяет более ранние. Это видно даже по внешним проявлениям: по стремлению «новой интеллигенции» слепо копировать европейские нравы, манеры, даже одежду. Тогда как «старая интеллигенция» более сдержанна, спокойна… попросту более интеллигентна.

Или возьмем хотя бы использование иностранных слов, нечеткое и невнятное.

«…Все члены общества пользовались этим наделом в самой минимальной миниатюре. А потому я диаметрально лишен возможностей» [31. С. 262].

Но чем отличается «диаметрально лишен» от того жуткого смешения французского с нижегородским, над которым потешались русские европейцы в третьем поколении — в том числе братья Жемчужниковы и А. К. Толстой, создатели Козьмы Пруткова? Хотя бы всевозможные «…на фрыштыке в пятьдесят кувертов» из «Гисторических материалов Федота Кузьмича Пруткова (деда)» [17. С. 138]?

Да ничем!

Крестьяне в таком восторге от реформ Столыпина, что во время визита Аркадия Петровича в Новороссию выпрягают лошадей и на себе везут Столыпина с вокзала в гостиницу..

Но и это очень напоминает судорожные восторги дворян XVIII века по поводу «Манифеста о вольности дворянской».

Но кто сказал, что волн модернизаций и «просвещении» было всего три? Как будто, их гораздо больше. Посчитаем?

1. В XVII веке европеизируется придворная аристократия — боярские кланы, которые вовсе не хотят расставаться со своим особым положением в стране.

Стоит умереть Петру, и эти люди пытаются навязать Российской империи свою конституцию, в интересах своего круга — буквально нескольких сотен, чуть ли не десятков людей.

2. Начиная с 1762 года в этот процесс втягиваются широкие слои дворянства — уже десятки тысяч человек.

3. Начиная с конца XVIII века идет «просвещение разночинцев» — сотни тысяч людей. К эпохе Николая I, как бы ее ни оценивать, «русских европейцев» становится по-настоящему много — уже примерно 2 или 3 % населения. Остальные — все еще туземцы.

4. К 1850-м, может быть, даже 1840-м годам относится самое начало «просвещения горожан» — тех, кто не имеет к разночинцам никакого отношения, но участвует в создании новой, индустриальной России — предприниматели, мастера, рабочие с высокой квалификацией.

5. В 1860-е годы множество крестьян сорвалось с места, получив свободу. В деревне реализовать себя они не имели никакой возможности, но «зато» могли теперь уйти, и стали в городах извозчиками, рабочими, купцами, содержателями харчевен и так далее.

Этот слой вместе с теми, чьи предки начинали поколением раньше, к концу XIX века насчитывает сотни тысяч человек, в XX веке — до полутора миллионов.

6. В конце XIX века, а особенно с 1905 года начинается «просвещение» самого большого сословия России.

Об этом надо поговорить отдельно.

Вообще-то, всякая принадлежность к европейцам всегда определялась просвещенностью.

Скажем, в 1862 году именитые петербургские купцы направили царю ходатайство «о предоставлении равноправия» всем окончившим гимназию, потому что гимназисты «не могут же не считаться людьми, получившими европейское образование» [32. С. 158].