Гнев терпеливого человека - Сергей Анисимов

– Тащ лейтенант?

– У?

– Вы по-французски читаете?

– Нет, никогда не учил. Только что в песнях из «Трех мушкетеров» было, то по-французски и знаю. А что?

Боец молча протянул Николаю свернутый в трубочку журнал: тот самый, видимо. Яркая, кричаще-красная рамка, поверху идет набранное белыми буквами крупное название: «Le Point». В рамке, в середине обложки крупная фотография: несколько человек спиной к камере, все в военной форме и с оружием на изготовку. На заднем плане большая группа людей разного роста, стоящих в неровном строю. Часть из них также в военной форме, остальные в гражданском. Огромный заголовок, набранный желтым: «INFAMIE!» Николай пожал плечами: слово было не больно-то французское. По-английски infamy – это позор. Корень наверняка один и тот же.

На ходу не почитать, ни даже полистать было невозможно, и даже не от опасения споткнуться. Ты не на прогулке, и попасть в поставленную на тебя и твоих друзей засаду – проще простого даже на последних километрах пути. Или наступить на противопехотную мину, какими засевают с кассетных ракет, беспилотников и вертолетов десятки квадратных километров при минировании «на воспрещение». Или не заметить вовремя идущий на 300 метрах высоты наблюдатель-беспилотник. А результат будет один. Вон и младлей Сивый неодобрительно косится, весь мрачный. И замечания не делает только потому, что кадровый, и субординацию блюдет. Но он был совершенно прав. Поэтому Николай отдал журнал бойцу и просто пожал плечами.

– Потом посмотрим, лады? Может, и знает кто… Слушай, но это ведь не французы были?

– Не, какие французы? Нормальные амеры. Обычные.

Тоже ничего не возразишь. Да, обычные для этих мест. Уже. С момента, когда демократия повернулась к России своим многообещающим лицом.

Разговор закончился сам собой. Группа постепенно дробилась. Сначала надвое, потом еще надвое. К родной базе пары выходили разными маршрутами, россыпью, – по той же самой обычной причине. Лишние глаза, глядящие в окно; лишние слова, которые кто-то кому-то может сказать от нечего делать. Все, уже почти дома.

Обычная встреча: остававшиеся на базе бойцы издалека смотрят, как командир разведчиков строит своих. Все давно знают, что сейчас лучше не подходить и не расспрашивать – старший лейтенант не просто пошлет подальше, он применит дисциплинарные меры. Обычно они суровые. Может поставить на вид командиру подразделения. Очки в сортире драить – это тогда еще ничего, а могут послать телеграфный столб охранять 12 часов. Или лишить сладкого – и ничего смешного, между прочим. Как наказание это работало для взрослых и вооруженных мужчин посильнее многого другого. Позор страшен – черт бы с ним, с сахаром под чай.

– Благодарю за службу.

– Служим России.

Негромко, без ора. Но с выражением. Ни один не стесняется, ни один не делает вид, что сказанное – это пафосно или смешно. Они защищают Родину.

– Так, раненые, ко мне. Юля!

– Я здесь, товарищ лейтенант.

– Нам работа.

– Ой, вижу. Ой, ребятки…

– Не голоси, красавица. Мы знаешь как им вмазали? Герка, подтверди!

– А то! Железно! Он сам знаешь как давал им? Прям в точку давал!

Все трое бойцов ржут. Надрыва в голосе нет, нервы у всех ничего. Мужчины вернулись из боя. У них есть время отдохнуть и приготовиться к следующему. Они уже привыкли.

– Болит, милый?

– Бля буду, очень сильно болит.

– Боец!

– Виноват, товащ лейтенант. Виноват, товащ сержант. Но реально ж болит.

– Потерпи, родной. Сейчас в санчасть… А ты как, миленький?

– Я ничего. Держусь.

Сортировка не была нужна. Всех этих раненых он видел и обработал еще там. Один затяжелел на последних часах пути, значит, его первым.

– Юля, моемся. Кипятильник поставила?

– Час как воду слила. Вы задержались.

– Ну, извини…

– Не шути так. Тяжело пришлось?

Разговор не мешал им работать. Бледный парень выглядел так, будто его сейчас стошнит. Он изо всех сил старался не смотреть на почкообразный тазик, наполовину заполненный использованными марлевыми тампонами. Сопровождающее первичную хирургическую обработку раны кровотечение было довольно серьезным – ну так даже первокурсники знают, что кисть руки кровоснабжается весьма обильно. Сильнее кровят только скальп и лицо.

– Терпи, казак, атаманом станешь…

Николай сам ухмыльнулся: фраза вырвалась сама собой, вовсе не самая привычная. Последний раз он ее слышал, наверное, в детстве. Бабушка говорила, когда йодом ссадины мазала.

– Ну все, заканчиваем. Юля, нитки покороче режь. И дай стерильную наклейку. Есть еще?

Боец посмотрел с тоской: мол, а что, может не быть? Ха, еще как может. Их и в мирное-то время могло в процедурной не оказаться, если сестра-хозяйка притормозит или аптека расслабилась. А у них сам бог велел быть всегда готовыми шить раны сапожной дратвой и заклеивать резиновым клеем… Но пока как-то выкручивались.

Когда закончили с третьим из раненых, самым легким, и всех по очереди устроили в санчасти, Николай едва держался на ногах. Болела спина, болели мышцы всего тела. Столько километров, то трусцой, то шагом. Болел привычный синяк на правом плече. Опять, наверное, будет кровь с мочой идти – эта штука называется маршевая гематурия. К этому он тоже привык.

– Иди отдыхай. Я сейчас сделаю тебе помыться, а приберу уже потом.

– Автомат еще.

– Да бог с тобой. Ребята почистили. Вон поставили тихонько.

Не было сил ответить словами, и он просто кивнул. Как это в войну хирурги могли оперировать по 30 часов подряд? То, что они обычно, наверное, не ходили в рейд, было не сильно большим утешением.

Забрать автомат, добраться до умывалки. Помыться, потом пройти несколько сотен метров и поесть. Вернуться, снова посмотреть на раненых. Двое спали, один лежал и тупо пялился в потолок: обезболивающие брали его плохо.

Чай, сделанный заботливой Юлей. Если смотреть со стороны, можно подумать, что они пара. Это не так, но до чужих мнений по этому поводу им обоим не было дела. Чай – это было уже прекрасно. Еще раз посмотреть на раненого. Предупредить оставшуюся дежурить Юлю, чтобы если что – сразу его будить.

К этому времени Николай совершенно отчетливо ощутил, что то ли забыл, то ли не заметил что-то важное. Но попытки вспомнить это «что-то» ни к чему не привели. Проведенным днем он был удовлетворен полностью, значит, не так уж это должно быть и важно. Поэтому, уже засыпая, он мысленно махнул рукой, оставив попытки вспомнить на потом.

Четверг, 22 августа

– Слушай, ну ты скажи. Ну почему нет, а? Ну Петро-ова… Ну не будь га-адом!.. Научи-и!

Вика приподняла голову, посмотрела на голосящего бойца и презрительно фыркнула. Очень отчетливо, как лисица.

– Ну Петрова! Ну что ты молчишь, как немая? Ну скажи, что согласна! Тебя ведь нормально тренировали, ну что тебе, жалко?

– Слушай, сам ты не будь гадом и свиньей, дай отдохнуть.

Было бы от чего отдыхать. Ну, два выхода подряд. Но без стрельбы же. В задницу такой отдых! Когда он не заслуженный, он не в радость. Точнее, в радость, но не в такую, какая бывает.

– Ну Петро-ова!..

Парень подпускал в голос такие забавные интонации, что улыбку прятать уже не получалось. Он не издевался, он действительно был таким. Вот же искренний человек… Вика видела этого приколиста в бою – со средней дистанции он работал как придаток к своему автомату. Видела на хозработах – когда он пахал, как комсомолец в старые времена: становясь в первый ряд. В своей «прошлой жизни» парень был вроде бы мальчиком на побегушках в неприметной конторе. В следующей жизни, если она когда-нибудь начнется, он точно будет играть более серьезную роль.

– Витя, ну если бы я тебя так не уважала… Два упражнения сегодня, и все. И не проси больше.

– О! Петрова! Я знал, что могу на тебя положиться. Спасибо! От чистого…

– Так, просто заткнись уже. Не утомляй. Зануда чертов.

Парень широко и хорошо улыбнулся. Как Гагарин. Говорят, великий Гагарин вообще ничего не боялся. Здесь у них задачи попроще, не такие глобальные, но и тут из людей сразу вылезает – кто натурально храбрый, а кто просто заставляет себя быть таким. Или такой. А кто и нет.

– Но ты точно согласная, да?

– Вить… Ты меня уговариваешь, будто на что-то неприличное. Я же уже сказала, что да. Но дай же отдохнуть все-таки. У меня ноги гудят, как неродные.

– Они устали, они хотят отдохнуть, – немедленно прокомментировал шут этот гороховый. – Я понял, я врубился. Отдыхай, Петровчик. Я позову.

Он уже исчезал, а Вика только головой качала. Вот же энергии у человека. С каких это продуктов его так прет, интересно? Вроде все одинаковую кашу едят.

Позавчерашний рейд был для ее пары скучным: топали, топали, лежали, ждали, потом топали назад. Нормально. Если не считать сожженных в ожидании боя нервов. Со стороны могло казаться, что нервы у снайперши натурально железные, но это была только иллюзия. И плакала она много, и выла, когда не видят и не слышат. От страха, от тоски по семье, от боли в душе. Видел такое иногда разве что Костя. Ее бессменный второй номер, прошедший с ней огонь и воду и снова огонь… Костя был настолько свой, что его она не стеснялась. Еще плачущей очень изредка видел снайпера доктор – или даже не видел, а просто понимал со стороны. Ему это тоже было можно, он тоже знал ее всякую. Он сам чуть не покончил с собой на ее собственных глазах – и наверняка помнил это неплохо. А вот до нее увиденное тогда дошло очень не сразу. И так тоже бывает, даже с умными.