Смотрите, как мы танцуем - Лейла Слимани

– Я хочу увидеть, где мой отец.

Амин принялся отговаривать ее и заявил:

– Теперь я – твой отец. Можешь во всем на меня положиться.

Что? Как дядя смеет такое говорить? Сабах не хотела, чтобы он был ее отцом. У нее никогда уже не будет отца, ведь ее отец умер. Селим, сидевший поблизости, тоже не может быть ее братом. Она любит его, но не как брата. Сабах подошла к нему, прижалась лицом к груди и обняла его, решив, что в горе никто ее за это не осудит.

Сельма не сумела бы внятно объяснить, что она чувствовала в первые дни после смерти Мурада. Странное дело, но муж в то время занимал более значительное место в ее жизни, чем когда-либо. Поскольку он умер и вознесся на небеса, она вообразила, что он все о ней знает. Оттуда, где он теперь находился, он видел ее насквозь, и у нее уже не могло быть от него секретов. Он знал о Селиме, и Сельма даже наедине с собой краснела при мысли, что ее интимная жизнь отныне не тайна. Умерев, Мурад сделался ее наперсником, почти другом, который уже не судил ее. Она только сейчас поняла то, о чем не догадывалась, когда они жили вместе. Этот человек был невыразимо одинок. Он страдал. Мурад не испытывал влечения к ней, и это ее долгое время устраивало и даже радовало, а потому она ни о чем не спрашивала.

Однажды, готовя дочке ужин, она кое-что вспомнила. Они только что переехали в квартиру, которую для них снял Амин, и как-то ночью Сельму разбудили крики. Сначала она решила, что с Сабах что-то случилось. Мурад обожал девочку и вечно за нее беспокоился. Сельма встала и подошла к комнате дочери: та мирно спала. Она вошла в гостиную и увидела Мурада, лежащего на кушетке. По его лицу катился пот. Он снова закричал, и она так испугалась, что едва не вернулась в кровать. Но все же набралась смелости подойти. Ее муж походил на бездомную собаку, которой снится, что она бежит, и она перебирает лапами, лежа на бетоне. Сельма тронула мужа за плечо, прошептала: «Проснись» – и Мурад широко открыл глаза, словно утопленник, вернувшийся к жизни. Она подогрела молоко, села рядом с ним, и в ту ночь он впервые с ней поговорил. Рассказал, что ему снятся кошмары, всегда одни и те же. Он бродит в непролазных джунглях, где от влажности нечем дышать, кожа у него кишит паразитами, которые его гложут, он слышит вдалеке крики и свист пуль. Он бежит куда глаза глядят, осознавая, что распрощался со своей честью и бросил товарищей в беде. В этих снах он чувствовал смешанный запах крови и грязи, испытывал боль, когда ветки царапали его лицо. В этих видениях перед его взором возникали лодки, доверху нагруженные трупами, и опустевшие селения, где враги устраивали засаду. Он слышал душераздирающие крики и слово «мама», понятное любому, даже на незнакомом языке. Мужчины, поддерживающие руками вывалившиеся внутренности, голые брошенные ребятишки – все взывали к матери, как взывают к Иисусу Христу или Аллаху, моля о спасении. Он поведал ей, что кошмары преследовали его не только по ночам, когда он спал на кушетке в гостиной. Видения посещали его средь бела дня, в поле или на сельской дороге. Шум трактора он принимал за рокот танка. Добропорядочных крестьян путал с вражескими солдатами, а однажды, когда фруктовый сад подвергся нападению тучи птиц, уничтоживших персики, он громко разрыдался.

– Я дезертировал. Мы с несколькими товарищами убили капитана и ушли. Бросили его труп в лагере, а сами разбрелись в разные стороны. Вот и вся правда. Я хотел спасти свою шкуру, потому и бежал. Иногда ничего другого не остается.

Эти слова день за днем не давали Сельме покоя. Она была уверена, что это не просто воспоминание, это послание, которое Мурад отправил ей из иного мира. Он пытался ей что-то сказать, и она измучилась, так и не поняв, что он имел в виду. «Бежать. Иногда ничего другого не остается».

Аиша походила на отца. Была вспыльчива, обидчива. «Вскипает, как молочный суп», – ворчала Матильда, и Аишу обижало не обвинение в горячности, а само это глупое выражение. Слыша его, она немедленно вспоминала супы, которые стряпала Матильда. В них плавали куски переваренных овощей и волокна репы, вызывавшие у Аиши отвращение. Приехав в Страсбург, она решила побороть свою натуру и, следуя советам родителей, старалась быть незаметной – «чтобы никто не говорил, будто арабы не умеют себя вести». И Аиша держалась, как могла.

Когда ее направили на стажировку в больницу и поручили вести несколько пациентов, она испытала крайнее волнение и одновременно ужас. Аиша была сильна в теории и даже могла безошибочно описать симптомы болезни, однако ее пугали вопросы больных, которые хотели все знать, во всем разобраться, но в ее объяснениях не понимали ровным счетом ничего. Пациенты не принимали ее всерьез и часто, когда она выходила из палаты после обхода, окликали ее: «Скажите, а где доктор? Не могли бы вы его позвать?» Ей пришлось привыкнуть к тому, что ее принимают за медсестру, притом что медсестер нередко принимали за врачей.

Однажды к Аише пришла пациентка с жалобами на боль в животе; она добавила, что у нее была обильная рвота кроваво-красного цвета. Аиша стала подозревать прободение язвы. Велела сделать анализ крови, поставить капельницу и навела справки относительно возможного переливания в случае обширной кровопотери. Когда развеселившиеся медсестры доложили об этом заведующему отделением, он отвел Аишу в сторону и сказал:

– Мадемуазель, учиться – дело хорошее, но поскольку вы с головой ушли в учебники, то ничего не видите вокруг себя. Вам, вероятно, невдомек, что наступил сезон клубники. А клубнику здесь едят с огромным количеством сливок. Так что не удивляйтесь, если в ближайшие дни у вас появятся и другие пациентки с расстройством пищеварения.

Ей пришлось научиться распознавать последствия бытовой антисанитарии и алкоголизма. Со временем она привыкла к вранью молодых девиц, которые приходили в больницу в измазанных кровью брюках, а сопровождавшие их отец или мать качали головой и приговаривали: «Срамота какая!»

Однако больше всего вопросов вызвал у Аиши тот факт, что начальство не рекомендовало сообщать тяжелобольным о том, что им осталось недолго. Старшие доктора ратовали за то, что, несмотря на реальное положение вещей, нужно давать надежду приговоренным к смерти, но у Аиши не хватало на это