Первая встреча, последняя встреча... - Владимир Валуцкий

— Слушай! Уйди… Оставь меня в покое, умоляю! — воскликнул Пал Палыч. — Мой долг — не экспорт-импорт, я его на проценты не считаю!

Пал Палыч уже мало думал о предмете их разговора — он с тревогой чувствовал, что настроение, необходимое для сцены, ускользает, растворяется в ненужном озлоблении… А Вадим неторопливо прохаживался по комнате, оставляя за собой пахучие дымные ниточки, и формулировал — убедительно, четко:

— Тем более что от твоего упрямства в первую очередь страдает Катя, которая совсем отвыкла от дома. Ладно — мать, она всегда была эгоисткой, но ты…

— Не смей трогать мать! — закричал, вконец теряя самообладание, Пал Палыч. — Она святая женщина! Петя! — страдальчески простер он руки навстречу молодому актеру, который все же тихонько проскользнул в гримерную к своему столику. — Да что же это, что за напасть? Что за пытка такая! Объясни ты этому мучителю, что у меня сейчас — выход! Выход! — повторил он, вкладывая в это слово всю трепетность своего отношения. — Я роль забыл… — Пал Палыч в сердцах толкнул дверь и чуть не сбил с ног помощника режиссера. — Григорий! Я же просил — посторонних ко мне перед спектаклем не пускать!

— Так ведь… — пробормотал Гриша. — Сын…

— Хоть сам господь бог! — гремел Пал Палыч, удаляясь с трубой в направлении сцены. — Поставить солдат с саблями наголо! Роту!.. Батальон!

Петя, разгримировываясь, с любопытством поглядывал на Вадима.

— А я вначале подумал, вы — автор, — сказал он.

— Какой еще автор?

— Который для Пал Палыча пьесу пишет. Верещагин. Редактор нашей газеты.

Вадим с удивлением уставился на Петю.

— Вы не знали? Говорят, хорошая пьеса. Из театральной жизни, у Пал Палыча там — главная роль…

— Редактор районного органа?.. Пьесу? — Вадим усмехнулся. — И вы всерьез верите, что — хорошую?

— А что? — с простодушием отозвался Петя. Но в его живых глазах уже поблескивали и обида и неприязнь к этому покровительственному, отутюженному человеку. — Нас еще в школе учили: для актера главное — наив и вера.

— Это — в ваши годы, молодой человек! А в его… Просто блажь какая-то! — снова заговорил Вадим об отце и опять заходил по комнате. — Сидеть здесь третий десяток лет, имея возможность играть в столичном театре, — это, знаете ли, не наив, это…

— А! Вот вы о чем, — догадался Петя и убежденно мотнул головой: — Нет, Палыч никуда не поедет.

— Почему? — воскликнул Вадим. — Объясните — почему?

— Не поедет — и все! — весело ответил Петя. — Потому что без Палыча — театра нет. Он у нас вроде как девиз. Или герб! Как же — без Пал Палыча? Вон, — кивнул Петя на приоткрытую дверь, откуда донеслись аплодисменты. — Слышите?

Вадим раздраженно дернул плечом и вышел из уборной.

Он проследовал по лабиринту темных коридоров, столкнулся с кем-то, спешившим куда-то, сердито отбросил ногой какие-то картонные колокола… Из-за пыльной занавески пробивался свет и слышались поставленные голоса. Вадим выглянул и увидел зал — маленький, заполненный зрителями наполовину, увидел клеенчатые спинки пустых кресел, трещины на протекавшем потолке и — сцену, ярко освещенную и оттого нарядную.

На сцене бушевал Егор Булычев и кричал свое знаменитое «Глуши, Гаврило…».

А в зале, в первом ряду, сидела девочка лет двенадцати и смотрела на сцену большими, внимательными глазами, и руки держала сложенными — словно для того, чтобы раньше и громче всех зааплодировать актеру, который стоял напротив Булычева с трубой и дул в нее гулко, торжественно и самозабвенно.

— Не пойму, — говорил Пал Палыч, а со стены, с фотографии в рамке благовоспитанно жмурился мальчик с челочкой, в матроске с отложным воротничком. — Он ведь полмира исколесил, видел и человеческое горе, и радость… Откуда же такая черствость, такая глухота душевная? Это что? — посмотрел Пал Палыч на собеседника. — Это и есть — новая формация? Вы ведь не такой…

Собеседник Пал Палыча, Виктор Ильич Верещагин, человек тридцати двух лет, в очках и кожаной куртке, улыбнулся короткой, сдержанной улыбкой, как улыбаются люди, понимающие с полслова и на две фразы вперед.

— Я другого не пойму, — сказал он, рассматривая фотографию рядом, где, одетые по моде двадцатых годов, улыбались в объектив двое юношей и одна девушка. — Откуда у нашего Вадима такая неприязнь к матери?

— Я вам не рассказывал? — Пал Палыч вздохнул и тоже перешел к этой фотографии. — Меня оставляли в Москве, меня и вот — Мишу Тверского, — показал он, — слыхали, конечно? Он теперь — величина, юбилей скоро… А Маша — не устроилась, получила приглашение в Саратов, ну и я — махнул за ней… В Саратове ей тоже не улыбнулось, мы скитались, вначале вместе, потом — порознь, пока Маша не осела в Омске, а я — здесь… Вот Вадим и считает ее в чем-то виноватой, а в чем, собственно? Что человеку не повезло?.. Говорит — я ради нее предал карьеру… — Пал Палыч пожал плечами. — Почему предал? И что считать карьерой?.. Как по-вашему, по-нынешнему: разве я что-нибудь предал?

Верещагин смотрел на Пал Палыча пытливо и слушал с интересом.

— А вы сами как думаете?

— А я не думаю, — помолчав, ответил Пал Палыч. — Я здесь людям нужен и не хочу гадать, что было ошибкой, а что — нет.

Он проводил гостя в переднюю, помог снять с вешалки пальто.

— Только вы, пожалуй, в пьесу это не тяните, Виктор Ильич, — бог с ним! Мало что в жизни было — пишите о том, что всем интереснее, и про концерт у зимовщиков, на Святом Лаврентии — я вам нынче рассказывал — обязательно!.. Катенька! — засуетился Пал Палыч, открывая затрезвонившую дверь.

Девочка, которую мы впервые видели в зале, на «Булычеве», вошла в переднюю, вежливо поздоровалась с Верещагиным и стала снимать пальто и боты.

— Наш главный зритель и театровед! — сообщил Пал Палыч Верещагину и спросил у Кати: — Ну-с, барышня, как вам нынче спектакль?

— Второй акт немножечко затянули, — ответила Катя, почему-то избегая глядеть в сторону Виктора Ильича. — Петя Стрижов — лучше всех. Григорий Степаныч на уходе опять чуть этажерку не свалил! — Катя засмеялась. — А Воронова мне очень понравилась.

Пал Палыч поглядывал на Верещагина с заметной гордостью.

— Это какая Воронова? Новенькая?

— Вместо Светильниковой играла. Очень мила, — похвалила Катя. — Ей два букетика пионов подарили. По-моему, у нее даже лучше Светильниковой получается.

— Ну ладно, лучше — хуже… — гордость сменилась на лице Пал Палыча беспокойным смущением, и он покашлял. — Зритель тоже разбирается, у кого лучше…

— А я — не зритель? — Катя дернула плечиком и пошла мыть руки.

— Чай на плите, зритель столичный! — крикнул Пал Палыч вслед и, обернувшись к Верещагину, виновато развел руками.

— Что? — тихо спросил он. — Так и нет ничего от Ольги Сергеевны?

— Нет ничего, Пал Палыч.

— Вы ее, я слышал, отговаривали ехать на эти кинопробы — вот она и обиделась, — сказал Пал Палыч. — Мы ведь, артисты, знаете, народ нелегкий, семь ворохов потрохов.

— Ему чего-нибудь попроще бы, а он… — Верещагин улыбнулся, и теперь, при ярком свете в прихожей, стало особенно видно, какая у него добрая, мягкая и усталая улыбка. — Ну… мне пора, номер на выходе.

— Все образуется — помяните мое слово, — Пал Палыч открыл Верещагину дверь. — И только пишите, Виктор Ильич, голубчик, дорогой, поскорее!.. Счетчик-то: тук-тук — стучит!..

Дверь захлопнулась, и Пал Палыч решительно направился на кухню, где Катя, сидя на табуретке, пила чай вприкуску.

— Ты что же это, Катерина? — с упреком спросил он от порога.

— Что? — невинно отозвалась Катя.

— Как — что?.. Кто тебя просил — про Ольгу Сергеевну?

Катя хрустнула сахаром.

— А они разве — муж и жена? И потом — все знают, что они поссорились.

— А тебя это не касается! — сердито крикнул Пал Палыч. Катя как ни в чем не бывало продолжала пить чай, и Пал Палыч молчал некоторое время, глядя на нее с неодобрением. — Злюка вы, Катерина Вадимовна, вся в отца!..

— Я ни в кого, я сама в себя, — независимо ответила Катя, сполоснула чашку и вышла из кухни.

Кончилось недлинное северное лето, облетели листья с деревьев.

По вечернему городу, от вокзала, мимо ресторана «Сибирь» со скворчащей неоновой вывеской — шла молодая женщина с чемоданчиком.

Улицы были немноголюдные, застроенные небольшими домами: где — старыми, с палисадниками; где — многоквартирными, новыми, в три этажа, но из всех домов, из открытых по случаю последнего тепла окон веяло одинаково уютно домашними запахами, столь не свойственными улицам большого города, где над всем главенствует запах асфальта и бензина.

Женщина свернула в переулок, почти неосвещенный, отчего окна едва проглядывались сквозь поредевшую зелень; подошла к дому с крыльцом, помедлила — и постучала.