На Верхней Масловке (сборник) - Дина Рубина

Не будем прикидываться: когда твое имя впервые набрано сначала в оглавлении толстого журнала, потом, крупнее, над твоей статьей, – можно часами сидеть над разворотом собственного текста, чувствуя, как сердце набухает счастьем, точно тесто в кастрюле. Да, все это пережито...

Потом, после третьей, четвертой статьи, радость тускнела перед гнетущим чувством вины за покалеченную недосказанную мысль, за правду, которая в урезанном объеме почему-то перестает быть правдой, ну и так далее. (Помимо скверного характера было еще кое-что, некоторое неудобство, оставленное ему светлой страдалицей Серафимой Ильиничной. А именно: подслеповатый упорный ее взгляд и тихое: «Петечка, надо быть честным мальчиком». Дворовым был, не присмотренным, сыном телефонистки, что вечно в две смены, а придет домой – валится как подкошенная, и главная мечта жизни – отоспаться; детская память легкая, многое затушевалось – жидкий чай в закутке библиотеки, твердый пряник с размоченным в чашке уголком, выбранные ею книжки, настойчиво и тихо формирующие его ум, рассказы о лагерях, где она провела семнадцать лет, – многое забылось. Но вот это – «Надо быть честным мальчиком, Петечка» – въелось родимым пятном. Таскал с собой повсюду, как узелок с бедным скарбом, стеснялся и прятал: «Петечка, надо быть честным мальчиком». Просто до банальности. Но несколько раз это останавливало на том краю, с которого другие ступали.)

Последний материал после бессонной ночи он забрал из редакции уже в верстке. Но этому предшествовали еще кое-какие события. И если описывать все это последовательно, тут уместно на полях нарисовать кудрявую девичью головку, а рядом монгольский разрез глаз и брови щеточками: Мастер. Любимый Мастер. Так что дело не только в грызущей душу бессоннице.

Кстати, чтоб уже закончить на профессиональную тему: недели через три после смерти Мастера позвонила его супруга Анастасия Самойловна. Говорила уже спокойным, звучным своим голосом:

– С главным редактором обо всем условленно, Петя. По-моему, это правильная мысль. Помимо глупых обязательных некрологов с «вечной памятью в сердцах». Просто – ученик об учителе. Тепло, умно, страстно, ну, как вы умеете... не стану вам навязывать, но что-то вроде: «Слово о Мастере»... Он ведь любил вас, Петя, вы это знаете. Думаю, он бы одобрил то, что именно вы... вы... если б он был жив...

Последняя идиотская фраза звучала тем более странно, что произнесла ее умница Анастасия. И поскольку некоторые, скажем так, события уже стряслись в его жизни, Петя слушал осекающийся голос в трубке, рассматривая сломанный ноготь на большом пальце, и думал: если б он был жив, неизвестно, где бы вы сейчас были, Анастасия Самойловна...

...Так вот, кое-кто из курса, Лешка Мусин, например, – ведь серенький козлик был. И не скрывал этого, и смиренно ждал снисходительной помощи сокурсников. Тихий такой теноровый человечек с кроткой улыбкой. Впрочем, чей-то племянник. Внучатый, если память не изменяет. И что?

Недавно пришлось побывать на ЦТ (сначала унизительный звонок снизу, из бюро пропусков, потом милиционер, елозящий хватучим глазом по твоей физиономии в паспорте. Петя спросил его строго: «А почему не обыскиваете?!» Поплатился за свой дурной язык: забыл подписать у редактора пропуск, и цепкий милиционер минут двадцать не выпускал его. Пришлось-таки возвращаться в сверкающем лифте со звоночками на черт знает какой этаж за редакторской закорючкой).

Так вот. Столкнулся в том лифте с Лешкой Мусиным. Не узнал! Хотя колер все тот же – серый, но какой респектабельный оттенок! Костюм темно-серый сидит как влитой, умопомрачительная серая шляпа с широкими полями и низкой тульей, японский зонтик и все остальное, что полагается к такой шляпе. Только вот кроткая улыбка куда-то подевалась, и голос стал регистром ниже... Куратор какой-то студии – то ли свердловской, то ли саратовской, то ли одесской. Ку-ра-тор. Куратор искусства. Руководитель то есть. Зарплату получает за то, что делает замечания по сценариям. Например: «Неясна гражданская позиция героя» – или: «Не совсем ясен финал». Если учесть, что самому Леше не всегда была ясна разница между Сартром и Сыктывкаром, можно вообразить, какую пользу он приносил отечественному кинематографу.

Они спустились в бар и выпили по чашечке кофе. Там, за стойкой, Леша и подписал несчастный пропуск. Могла бы подписать и уборщица, лениво катающая швабру по мраморным плитам пола. Да и сам Петя мог подписать этот пропуск.

– Слушай, – проговорил Леша интимно. – Недавно Катю видел... Оч-ч-чень, оч-ч-чень! Сынишка... в третьем классе. А? Слуш, как время-то бежит, а? Оч-чень на тебя похож!..

Он смотрел на Петю масляно-осоловелыми глазами, и непонятно было – по какому поводу в рабочее время у Леши осоловелый взгляд, хотелось докопаться, отчего плавают в тяжелых веках серые хрусталики – то ли от неясной кураторской жизни, то ли просто успел принять где-то мимоходом...

И вот тогда Пете во всех подробностях вспомнилась почему-то вечеринка на пятом курсе, у Кати дома. Октябрьские или майские праздники? Майские, скорее всего, потому что двери на балкон были распахнуты.

Катин папаша – полковник – все пытался организовать застольное веселье организованными тостами и сам раза три пил за мир во всем мире. Этот полковник, работающий на военную промышленность, очень любил пить за мир и безумно, сентиментально, до слез в голосе любил свою единственную дочь.

Интересно, если б у него был сын, а не дочь, то, зная об армии все, спасал бы полковник сына от службы? Впрочем, это сейчас только в голову пришло, а тогда подобная странная мысль никак не могла занимать Петю. Представлять, что вместо маленькой кудрявой Кати ходит по земле какой-то парень, ему вовсе не хотелось.

Часу в двенадцатом они вышли на балкон – подышать пахучей влажной теменью. Он, Катя и Костя Подбрюхов – здоровенный парняга из Коломны. На первом же курсе Костя попал в институтские достопримечательности: он выступил в КВН, в домашнем задании. На Костю нацепили народный девичий сарафан, коротковатый, чтобы открыть гигантского размера галоши на ногах, и здорово потрудились над внешностью: залепили все зубы черной изолентой, оставив сиять лишь один, с нашлепнутой на него фольгой. Костя широко разевал пасть с единственным сверкающим зубом посередине и пел вибрирующим басом из самой глубины души: «А мне мама целоваться не велит!» В зале подыхали со смеху. Проректор вытирал слезы и раскачивался, как мусульманин в молитвенном трансе. Да. В юности почему-то все это было очень весело...

Так вот, на балконе пьяненький Костя натягивал лбом бельевую веревку, как могучий раб цепи рабства, и искренним басом говорил хорошие слова.

В комнате крутилась модная в тот год пластинка Тухманова. Высокий гибкий голос проникновенно пел:

Дитя, сестра моя,Уедем в те края-аа,Где мы с тобой не разлу-учаться смо-ожем...

Петя взял под мышку Катину голову и прижал к своему сердцу, чтобы Катя слышала, как оно бьется. Это она была «дитя, сестра моя»... Впрочем, не вполне уже сестра. Они уже целовались во все тяжкие в Сокольниках, вечером, за будкой «Квас». Катя налегала спиной на фанерную стенку, и будка сотрясалась от их сокрушительных объятий. Потом оттуда выскочила остервенелая тетка в коротком белом халате, задирающемся на ней, как шкурка на обрубке «докторской» колбасы, и, матерясь, гнала их чуть ли не до ворот парка. Было очень смешно, что они убегали.

Где даже смерть легка-а-аВ краю желанном, на тебя похо-ожем.

Катя прижималась щекой к его сердцу, а Костя очень поэтично и вдохновенно говорил, что без Москвы уже не может. Не представляет. Не мыслит своей жизни без Москвы. Катя сняла с веревки бельевую прищепку и защемила ею Костин нос, и тот мгновенно выдал талантливую импровизацию, заныв страстной гавайской гитарой.

(Так вот, послесловие как бы: прекрасно он смог без Москвы. Женился на француженке и уехал в Париж. Живет сейчас где-то в предместье Парижа в своем небольшом двухэтажном домике, служит агентом по распространению чего-то. Раз в два года приезжает сюда проведать родителей и каждый раз трясется, что его могут не пустить обратно к жене Марьон и дочке Сюзон.)

В первый свой наезд-гостевание Костя собрал друзей. Привез Пете в подарок крошку-калькулятор, вроде Календарика. Цифирьки на нем нарисованы. Нажимаешь пальцем на цифирьку – результат выскакивает в окошке. В общем, обалдеть можно...

Костя обнимал за плечи сразу обоих, нависал сверху и шептал проникновенно: «Ребята, счастливые: вы даже не подозреваете, как уж-жасно вы тут живете».

Мы. Тут. А он – там, у себя. В Париже... Имена Марьон и Сюзон порхали в воздухе, как назойливые бабочки диковинной окраски.

Да, живем так себе. Но заткнись, не раздражай. Напевай кому-нибудь другому, кто не помнит тебя со сверкающим зубом в разинутой пасти, кто не помнит тебя на Катином балконе с бельевой прищепкой на носу.