Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I - Юрий Александрович Лебедев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь же Жоржу предстояла новая встреча с прошлым, но груз настоящего на этот раз должны были принять его пожилые родители, пережившие годы войны не в благоустроенном Сью-Сити и солнечной Калифорнии, как их американские родственники, а у биробиджанских сопок, в лесах, степях и болотах. И он страшится, что этот груз окажется слишком тяжёлым для его ностальгических иллюзий.
«Эта поездка не веселая для меня. Думаю, основное – это почти боязнь увидеть маму и папу. Я их помню и могу представить только такими как они были лет 15 назад. Я их даже не помню в том виде, как они были в 40-м году, а как они выглядели раньше, когда отец и мать были в полном расцвете сил. Знаю, что они очень постарели с тех пор, и мне страшно увидеть это. Знаю, что будеть тяжело».[192]
Здесь следует обратить внимание на то, что Жорж не помнит, как выглядели его родители в 1940 году, когда он видел их в последний раз. Это свидетельствует о том, что его встреча с ними тогда была не эмоционально значимым прощанием на долгие годы, а именно деловым мероприятием, о котором говорилось в главке «Легализация» главы «Командировка». Он обсуждал с отцом детали возможного взаимодействия с американскими родственниками и друзьями отца в ходе выполнения его задания или в случае возникновения «непредвиденных обстоятельств». И оба не считали, что прощаются надолго. Командировка Жоржа не предполагала быть особенно длительной.
К концу поездки стало особенно тяготить дорожное безделье и невозможность сосредоточиться. Это безделье особенное – оно наполнено ненужной суетой и ненужным общением:
«… мне уже так надоело бездельничать, и в этом отношении хуже даже чем дома. Там есть возможность хоть почитать, подумать, а тут соседы, необходимость сходить на каждую станцию сделать покупки, вообще быть – не дают заниматься, чем-нибудь серьёзным. Если едешь после какой-нибудь активной деятельности, такое в сущности глупое существование, на некоторое время может быть даже приятно, а для меня на этот раз оно тяготно».[193]
Да, ехал он после весьма «активной деятельности», и в начале пути могло быть и приятно побездельничать пару-тройку дней, но именно тогда он страдал от своего насморка и поноса добродушного и чистоплотного мальчика Славы (понос, кстати, и до конца поездки не прекратился).
А после недельного пребывания в купе со Славой и его родителями («они славные…»), постоянными партнёрами по неизбежной в дороге игре в «дурака», конечно, уже хотелось «свободы и покоя».
И за два дня до окончания поездки финал письма не излучает оптимизма:
«Хотел написать длинное письмо, но очень болтает и настроение отвратительное…».[194]
Следующее письмо написано уже из родительского дома, на второй день после приезда, 18 мая. В Хабаровске Жоржа встретила колхозница, которую мама специально отправила для его встречи и сопровождения до дома. Приехали на местном поезде на станцию Дежневка в двух километрах от колхоза. Колхозница побежала сообщать, что Жорж приехал, и
«через полчаса, вижу идет моя мама с тремя девчатами.[195] Мама еле ходит, спотыкается. Меня встретила, прижала к груди, горько и громко плакала. Девушки, смущенно, стояли не знали, что сказать, что делать. Вообщем, кончилось. Я осмотрелся. Мать начала более спокойно говорить. Она, очень постарела. вообще плохо выглядить – совсем старушкой. и ум у нее в многих отношениях старческий».[196]
Как видно из этих строк, дорожные опасения Жоржа были не напрасными. Во всяком случае, по отношению к матери. Встреча получилась действительно тяжёлой.
Жорж, вероятно, остался на станции с чемоданом и ждал мужской помощи отца с братом (за полчаса, если бы он пошел налегке вслед за колхозницей, он наверняка был бы дома). Но первой, несмотря на немощь, пришла мать – она наверняка хотела быть первой и велела мужу и сыну подождать дома, пока она сама не встретит и не наплачется. Не хотела, чтобы кто-то видел это.
«Девушек» (старшей было 13 лет) направили для того, чтобы ей было легче дойти и, «в случае чего», быстро вернуться за помощью домой. По всему чувствуется, что именно мать была «старшей» в семье, как это и принято в еврейских семьях –
«В делах домашних… мужчина должен следовать совету жены…».[197]
Дочь раввина, с возрастом она и должна была стать если и не религиозной (что нередко случается со многими пожилыми людьми любых национальностей и вероисповедальных склонностей), то уж точно более «консервативной» в соблюдении еврейских традиций, усвоенных ею в детстве. Конечно, иногда это порождало конфликты с более молодыми членами семьи – невесткой и внучками.
Особенно заметные изменения произошли в ней за последние годы, после тех жизненных испытаний, через которые пришлось пройти – это и гибель младшего сына Гейби, и гибель всех родных в Телеханах, и столь долгая разлука с Жоржем, и, конечно, все усиливающееся ощущение холода от дыхания власти.
Жорж, тоже, конечно, «хлебнул горячего» за эти годы, и новое «дыхание власти» в Москве ощущалось даже явственнее, чем в дальневосточном колхозе, но изменения, произошедшие в нём, были изменениями возмужания. И мать он помнил ещё в «расцвете сил». А теперь он с первого взгляда ощутил, что время её не пощадило: «ум у нее в многих отношениях старческий».
После встречи на станции с матерью встреча дома с остальными членами семьи, вероятно, была бурной и радостной. Но со стороны должна была выглядеть странной – домашние наперебой рассказывали Жоржу о себе, а он вряд ли сказал что-то внятное о своей жизни в течение почти десятилетней разлуки.
Странность для внешнего наблюдателя состояла в том, что такое поведение Жоржа не удивляло и не раздражало его собеседников. Они понимали причины его умолчаний. Но, конечно, было много деталей и намёков, по которым каждый строил свою картину событий минувшего десятилетия. Сам Жорж признаётся:
«Вообще все подробности встречи не опишу – впечатлений очень много: не мог заснуть вчера из за них, хотя я почти не спал целую ночь до этого».[198]
Об отце в письме только одна фраза:
«Папа тоже здорово постарел».[199]
Думается, что такая краткость и упоминание
