Путь воина - Багдан Сушинский

— Эй, кто здесь, на передке? — негромко спросил Хмельницкий, почти с радостью обнаружив, что одна живая душа все же объявилась.

— Пергаментно, полковник, пергаментно. Можешь считать, что и меня тоже нет.

— Ганжа, ты, что ли?

— Ганжа. Кто же еще?!

— А где остальные воины? — сурово спросил Хмельницкий. — Где охрана, пергаментная твоя душа?

— Там, за холмами. Чуть поотстали. Из лагеря им привезли еды и водки, опять же — шатер…

— А где мы находимся? Где, в какой стороне теперь наш лагерь?

— Тоже за холмами, только чуть дальше.

— А почему ты оказался вместо кучера?

— Так ведь он тоже там, за холмами.

— Пошел бы ты к дьяволу, Ганжа.

— Перейдете в шатер, я уйду. Не к дьяволу, а туда же, за холмы. Чтобы в случае чего…

— Постой, а что это за шатер?

— Шатер как шатер.

— Но кто его там установил?

— Никто не устанавливал. Едем. Видим: шатер стоит. Сухо в нем, тепло. Попоны, ковер.

— Что, так и стоял? И никого вокруг?

— Никого. Пергаментно.

Подойдя поближе, Хмельницкий узнал, что это стоит его собственный шатер. Тот самый, который вроде бы остался в лагере.

— Когда же ты успел перевезти его сюда, Ганжа? — рассмеялся Хмельницкий.

— Да кто ж его перевозил? Едем, стоит… Шатер как шатер… Чего зря мимо проезжать? Входи, полковник. Как полагается, — не уставал он поражать вождя повстанцев своим красноречием.

Вернувшись к карете, полковник обнаружил, что княгиня задремала. Все, что происходило в этой дикой, наполненной враждующими отрядами поляков, казаков, крымских и едисанских [11] татар степи, ее совершенно не интересовало.

«Каким же истинно королевским спокойствием нужно обладать, чтобы оставаться такой безучастной! — позавидовал Хмельницкий. — А многие подозревают меня в иезуитской надменности и презрению ко всему бренному. Хотя по сравнению с Королевой отверженных я всего лишь жалкий недоучка…»

Вежливо разбудив княгиню Стефанию, он вывел ее из кареты и, взяв на руки, понес к шатру. Ганжа тотчас же подогнал карету к шатру таким образом, чтобы загородить ее вход, распряг лошадей и куда-то исчез вместе с ними.

— Это и есть наш Градец-Карлове, княгиня, — объявил полковник, вводя Стефанию в шатер словно принцессу в замок. — Правда, на сей раз — степной… градец.

— Знать бы раньше, что он находится здесь, а не в нескольких десятках миль от Праги!

— Знать бы, Стефания.

— Мы возведем новый, наш градец, на этой самой возвышенности.

— Такого еще не случалось ни в одной из легенд. Но все-таки мы его возведем.

— Бог-дан…

— Сте-фа-ния…

— Бог-дан…

Она раздевалась с истинно королевским величием. И не отдавалась, не покорялась прихоти мужчины, не жеманничала, великосветски торгуясь и страдальчески набивая себе цену. Нет, она… одаривала собою мужчину. Одаривала того, кем дорожила и кем имела все основания гордиться.

Эта женщина вознаграждала его своим бархатным воркованием, своей пленительной улыбкой, той великой тайной женского естества, которую она сама только сейчас познавала со степным князем и с таким же восхищением, как и он.

— Вам ведь никогда не приходилось бывать с такой женщиной, правда, полковник?

— С такой — никогда.

— Бог-дан!..

— Сте-фа-ния!..

Несмотря на то, что в шатре было еще довольно прохладно, она предстала перед ним совершенно оголенной, и свет луны, пробивавшийся через приоткрытый полог и светлую ткань занавеси, мгновенно охватил ее своим холодным пламенем. Нежно прикасаясь руками к ее ногам, Хмельницкий медленно словно великомученик на подножие пылающего креста восходил на этот костер страсти, поражаясь его очищающей силе. Позабыв весь свой предыдущий любовный опыт, полковник восхищался тем жертвенным чудом, что совершался между ним и прекрасной, совершенно непонятной ему женщиной здесь, в походном шатре, посреди зарождавшегося степного утра.

Это были минуты забвения, сотканные из вечности.

Хмельницкий не обладал этой женщиной, а растворялся в ее ласках, погибал в ее томных вздохах и воскресал в ее призывных стонах.

— Сте-фа-ния…

— Бог-дан…

Сотни раз они одухотворенно изрекали свои имена, всякий раз вкладывая в них совершенно иной, только им двоим понятный смысл, подчиненный восторгу познания и зову тоски, роковой неминуемости их встречи и трагическому осознанию близкой разлуки.

— Сте-фа-ни-я…

— Бог-дан…

Проснувшись утром, Хмельницкий увидел, что лежит в шатре один, перед приоткрытым пологом, освещенным уже довольно ярким и теплым солнцем.

В шатре не осталось ничего, что напоминало бы о пребывании здесь женщины, и, закрыв глаза, полковник еще какое-то время пытался возродить в памяти то, что происходило здесь ночью. Однако очень скоро понял, что возродить такое невозможно, как невозможно вернуть себе загадочный, сладкий сон, перевоплотив его в непостижимый поток грешного бытия.

«Если все это было сном, то я согласен уснуть им навечно. Лишь бы все это было… Всегда. Пусть даже сном…»

Растирая рукой сонное лицо, он ощутил запах духов и задержал ладонь, почти мистически опасаясь, что эти духи — последнее, что позволит ему окончательно поверить в снизошедшую к нему лунную женщину посреди пылающего ночным сиянием и страстью походного шатра.

Насладившись этим эфирным воспоминанием, он подполз к выходу и, выглянув из шатра, охватил взглядом то, что происходило вблизи него.

К своему удивлению, полковник обнаружил, что совсем рядом, лишь на небольшом отдалении от его пристанища, сдерживаемая предупреждениями офицеров и мужской солидарностью, негромко бурлит привычная лагерная жизнь. Судя по всему, большая часть казаков вновь ушла к холмам для их учебного штурма. Еще две сотни упорно окапывались, причем делали это с такой поспешностью, словно враг уже был на подходе. А тем временем от костров и котлов веяло крепко настоянным на сале и чесноке казацким кулешом.

— Ганжа, черт бы тебя побрал, что здесь происходит?!

Полковник сидел напротив входа, на передке повозки, на которой стояло одно из орудий, и с философской задумчивостью смотрел в пространство перед собой, не то что не завидуя гетману, но даже не обращая на него внимания.

— Так ведь обленились же совсем, — кивнул в сторону новобранцев, изощряющихся на рытье окопов. — Вечером не уложишь, утром не поднимешь. А какие из них работнички — сам видишь.

— Побойся Бога, что ты несешь? На кой черт мне твои «работнички»? — поморщился Хмельницкий, качая головой так, словно приходил в себя после победной полковой попойки. — Где она? Куда девалась княгиня, Стефания?