Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Но вернемся к разгрому Петербургского университета. Из 20 членов Совета около половины признали обвиняемых безусловно виновными, остальные — виновными с оговорками. Невиновными не признал никто. Затем дело передано в Главное Правление… Оно решило: Германа и Раупаха удалить из университета, запретив им преподавание в учебных заведениях по министерству просвещения; книги их запретить, вытребовав из всех учебных заведений. Так как обвиняемые требовали, чтоб им дали возможность для оправдания, им предложено представить материалы в надлежащее судебное место для рассмотрения в уголовном порядке. Против последнего пункта решения возражал Магницкий, хорошо понимавший бездоказательность обвинений: он цинично предложил в суд не обращаться, а то их там назовут не судьями, а палачами, а просто выслать без лишнего шума Раупаха и Германа из России и предостеречь союзные державы от «этих опасных людей» (145). Дело поступило в Комитет Министров, который всё же разрешил обвиняемым предоставить возможность оправдаться. Этому предшествовали некоторые события. Заступником обвиняемых выступил С. Уваров, бывший попечитель Петербургского учебного округа, игравший важную роль при открытии университета. Резкое и страстное его письмо Александру в защиту обвиненных профессоров. В письме шла речь и о том, что его вынудили подать в отставку с места попечителя. Уваров требовал, чтобы профессорам дали возможность защищаться, чтобы все протоколы заседаний университетского Совета в подлинниках были представлены на рассмотрение царя, чтобы создали особую комиссию, которая разобралась бы в деле. Он просил о высочайшей аудиенции. Предложения его были приняты, комиссия создана. Партия Магницкого-Рунича потерпела поражение. Но разбираться с делом не торопились. Оно тянулось до 1827 г. Ясно видно желание замять его. В феврале 1827 г., уже при Николае, появилось высочайшее повеление: считать дело профессоров оконченным (147).

Аналогичные погромы, хотя и не столь масштабные, проходили и в других учебных заведениях: в Петербургской духовной Академии, в Харьковском университете, позднее, в1827-1830 гг., в лицее в Нежине (147-9).

Достается и периодическим изданиям. Затруднено разрешение новых журналов и газет. Старые журналы нередко оказывались под ударом. Например, «Дух журналов» Г. М. Яценко (1815–1820). Сам издатель — цензор, журнал — консервативного направления, с крепостнических тенденциями (статьи «Сравнение русских крестьян с иноземными», «О преимущественных выгодах крестьян на барщине перед оброчными»). Журнал выступал против романтизма… Казалось бы всё в порядке с точки зрения властей. Но нет. Подводят конституционные симпатии издателя, похвалы конституциям Англии и Америки. Замечания вызывает и отклик по поводу публикации найденного письма Ломоносова (о браках несовершеннолетних мальчиков на взрослых девицах, о нравах духовенства и пр.). Строгое замечание и журналу, и цензурному комитету, пропустившему этот материал. Само письмо Ломоносова напечатано в «Журнале Древней и Новой словесности», где цензором был Яценко. От цензорства журнала его отставили. «Дух журналов» перестал выходить. Полный достоинства ответ Яценко на обвинения — чуть ли ни единственный смелый и независимый голос (155).

В 1824 г. попало и Магницкому. Он подал в цензурный комитет рукопись «Нечто о конституциях», где ругательски ругал их, писал о превосходстве монархий перед конституционными странами. Запрещение мотивировалось тем, что не следует в государстве с монархическим правлением публично рассуждать о конституциях: сравнения могут оскорбить дружественные конституционные страны, а появление такого сочинения на русском языке, хотя написанного в духе самодержавного правления, способно возбудить желание писать о конституциях и в ином духе, а публике превратно понимать намеренья правительства.

Нашли крамолу и в произведениях Карамзина и Жуковского. На первого нападал даже не Шишков, а Голенищев-Кутузов, попечитель Московского учебного округа. В письме Разумовскому от 10 августа 1810 г. он объявлял Карамзина чуть ли не врагом отечества, проповедником безбожия и безначалия: сочинения его наполнены вольнодумством и якобинским ядом: «Государь не знает, какой гибельный яд в произведениях Карамзина кроется». Еще более кляузный донос Голенищева-Кутузова датирован 2 декабрем 1810 г.: сочинения Карамзина преисполнены безбожия, материализма, самых пагубных и возмутительных правил; они полны республиканского духа («Марфа Посадница»); яд проклятых его сочинений влияет на юношество, к несчастию полюбившего его бредни (161).

В 1816 г. Карамзин намеривается публиковать 8 томов «Истории Государства Российского», за государственный счет, в казенной типографии. Сразу возникли препятствия: и деньги не отпускали, и аудиенцию не назначали. Выяснилась причина: Карамзин не пожелал нанести визит всесильному Аракчееву. Пришлось смириться, занести Аракчееву визитную карточку, и всё пошло как по маслу, «Историю…» стали печатать в военной типографии. Неожиданно дежурный генерал А. А. Закревский, не знавший о литературно-придворных делах, остановил печатанье, потребовав цензурного разрешения. Карамзин обратился с жалобой к министру просвещения Голицыну: академики и профессора печатаются без цензуры, государственный историограф тоже имеет такое право. Карамзин высказывает опасение, что цензура может запретить упоминания о жестокостях Ивана Грозного: «В таком случае, что будет история?». Жалоба Карамзина удовлетворена. Его «История…» печаталась без цензуры.

Цензурные придирки вызвал и перевод Жуковским баллады из Вальтер-Скотта «Иванов вечер» («Замок Смальгольм»). Цензор Бируков не разрешил печатать ее «за отсутствием в ней всякой нравственной цели», за «оскорбление монашеского сана» (163). 17 августа 1822 г. Жуковский обратился с жалобой к Голицыну. Длинное объяснение цензурного комитета по этому поводу, обосновывающее правомерность запрета. Содержание баллады в объяснении излагается так: барон, уверив жену, что едет на войну с противниками Шотландии, «в самом деле уклоняется от своего долга защиты отечества, пылает ненавистью и убивает своего соперника» (164). Попечитель Петербургского учебного округа Рунич добавляет от себя: баллада «не только не заключает в себе ничего полезного для ума и сердца, но и совершенно чужда всякой нравственной цели» (165). Голицын поддерживает решение комитета, советует Жуковскому сделать в балладе изменения (попутно он упоминает с осуждением комедию «Недоросль» Фонвизина, где выведен на сцену священнослужитель только потому, что автор не подумал, к чему могут привести подобные шутки; перевод Жуковского, дескать, плод такого же непонимания). Баллада была напечатана только через два года под названием «Дунканов вечер», с рядом изменений: в частности, вместо слова «знамение» поставлено «печать роковая» (165). Тот же цензор не хотел пропустить перевод Жуковским из Шиллера («Жанна Д'Арк»). Лишь заступничество великого князя Николая Павловича сняло запрет.

Наиболее враждебно цензура относится к молодому либеральному поколению послевоенного периода. Обвинения в порнографии, которая выражала протест против лицемерия, казенной нравственности эпохи (в рукописных сборниках порнографическое и политическое, вольнолюбивое шло вперемешку). Особенную недоброжелательность вызывают воспитанники Царскосельского лицея. Донос «О Царскосельском лицее и духе его». Донос безымянный, но написанный в стиле Голенищева-Кутузова: лицеисты не уважают старших, фамильярны с начальниками, высокомерны с равными, презрительны к низшим, хотя для фанфаронады называют себя «любителями равенства». Источником всех перечисленных бед автор доноса считает масонство, кружок Новикова (168-9). Император вызывал директора лицея Е. А. Энгельгардта и имел с ним беседу о крамольном духе, господствующем в среде лицеистов. С 1822 г., после «разгрома», Лицей передан в ведомство Главного директора пажеского и кадетского корпусов.

В первую очередь подозрения связываются с Пушкиным, самым опасным из лицеистов. Остановимся кратко на том, как складывались события перед первой ссылкой поэта. Донос о нем Н. М. Попова, позднее чиновника III отделения: вернувшиеся из Европы войска принесли мысли о конституционной свободе, равенстве; большой популярностью пользуется Байрон; Пушкин легко усвоил недостатки современного общества; жизнь его проходит в праздности, в попойках, за картами; разгульные мысли, шалости, вольнодумство; ради звучного стиха он не боится нарушить чувства стыдливости, затронуть предметы, чтимые в народе; за малейшее неосторожное о нем высказывание он платит эпиграммами, вызывает на дуэль; многие подражают ему, рассказывают анекдоты, списывают непристойные и недозволенные стихи. Подобная точка зрения на Пушкина, на его влияние характерна не только для автора доноса, но и, в какой-то мере, вообще для администрации. События, связанные с южной ссылкой Пушкина, подробно рассматривает в своей книге исследователь И. В. Немировский (см. библиографию). Мы во многом используем факты, заимствованные из его книги. В начале 1820 г. по Петербургу разнеслись слухи о том, что Пушкин был привезен в полицию и там высечен. Источником этих слухов было письмо Ф. И. Толстого-американца А. А. Шаховскому, написанное в конце 1819 г. Пушкин сообщал об этих слухах в 1825 г., в не отправленном письме Александру I. Там говорится и про мысли его о самоубийстве. Стремлением очистить себя от позорящих сплетен поэт объясняет свое поведение: «Я решил тогда вкладывать в свои мысли и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести“ (22). В кратком тексте “<Воображаемый разговор с Александром I>», написанным полугодием ранее не отправленного письма, рассказ о сплетне, о стремлении попасть в Сибирь или крепость отсутствует, но и здесь речь идет о причине репутации поэта, как вольнодумца: «Всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне». Сообщая об этих фактах, Немировский отвергает их объективность, соответствие действительному положению. Он считает, что не имеется оснований рассматривать Пушкина как поэта политической оппозиции, тем более сближать его с тайными обществами. По мнению исследователя, не свидетельствует об оппозиционности поэта и стихотворение «Деревня». Не случайно оно было представлено императору, вызвало одобрения Александра 1. Само обращение к теме крепостного рабства во второй половине 1810-х годов воспринималось как направленное против дворянства, а не как антиправительственное выступление. Записки антикрепостнического содержания писали люди из ближайшего окружения императора: П. Д. Киселев, А. С. Меньшиков, М. Ф. Орлов, даже А. А. Аракчеев. Не случайно уничтожение крепостничества поэт связывал с именем царя: «И рабство падшее по манию царя». Напечатать стихотворение «Деревня» было нельзя (существовал запрет печатать что-либо относительно крепостного права), но распространение в списках не противоречило желаниям императора. К 1819 г. Пушкин вообще мало печатался. Он был известен как поэт в относительно узком кругу членов «Арзамаса». Да и в списках ходило не так уж много пушкинских стихотворений. Самое острое произведение петербургского периода — эпиграмма на Аракчеева («Всей России притеснитель») стала известна не ранее весны 1820 г.