Невинные - Магдален Нэб

— Не сюда. — Перуцци отобрал у него коробки. — У меня новая система. Там, где не хватает размера, я оставляю пустое место. Вот так... Это Акико придумала. — Он остановился, забыв, о чем говорил и что делал.

— Вам ее очень недостает.

— Понимаете, у нас были планы. Я предлагал купить им дом, он вам рассказывал?

— Перуцци, я ничего не знал об Эспозито. Я понятия не имел. Хотя он служит у нас семь или восемь месяцев, но я не пользуюсь его доверием. Мне очень жаль, мне следовало быть к нему внимательнее, но всё так, как есть. А теперь он исчез, и мне нужна ваша помощь.

— Нет. Если вы станете обвинять его в том, что случилось с Акико, то нет.

— Я никого не обвиняю, я хочу понять, что произошло.

— Кто угодно мог это сделать. Тем более в общественном парке. Какой-нибудь наркоман, вор какой-нибудь... А вдруг это вообще был несчастный случай?

— Не волнуйтесь, помните о своем сердце. Если это был несчастный случай, то мы должны это установить. Нам необходимо расспросить Эспозито, а мы не знаем, где он.

— Он ее любил. Она была от него беременна, и он хотел на ней жениться.

— Но она не соглашалась, верно? Они поссорились, я это знаю. Почему вы его защищаете? Сантини сказал, что вы во всем обвиняли его. Вы сами мне рассказывали, как она плакала за работой.

— Она его любила.

— Но почему она не хотела выходить за него замуж?

— Потому что она только что получила свободу! Вы не знаете, чего ей это стоило. Труднее всего ей было оставить сестру, но она от всего отказалась: от денег, стабильности, от своей родины, от всего — ради того, чтобы жить так, как ей хотелось, и думать, что хотелось.

— Но почему она отказывалась от Эспозито? Если она его, как вы говорите, любила.

— Да, она его любила. И пошла бы за него, она мне сама сказала. Но когда они поехали в Неаполь, то она поняла, что выходит замуж не за Энцо, а за всю его семью. По ее словам, она вырвалась из клетки и пролетела полмира только для того, чтобы угодить в другую такую же клетку. Молодежь не понимает, что с возрастом жизнь перестает казаться вечным праздником. Вот когда человеку становится нужна семья. Не знаю, как бы я один справился, когда умерла моя жена. Я бы все забросил. И если бы не сын, я бы тоже, наверное, умер. У меня уже тогда болело сердце. Жизнь, бывает, шутит такие шутки... Кто бы мог подумать, что малышка Акико уйдет раньше, чем я? Ах, какие у нас были планы!..

Инспектор положил руку на угловатое плечо:

— Подумайте о своем здоровье, Перуцци. Пока оно при вас, будут и другие планы. Вам казалось, что вы не переживете смерти жены. Но вы пережили. А Акико? Вы же не знали, что она появится в вашей жизни, — и вдруг, откуда ни возьмись! Вы просто должны заботиться о своем здоровье, а мне предоставьте беспокоиться об Эспозито. Пойдемте в мастерскую, и там вы мне расскажете о других знакомых Акико, особенно не из местных, с которыми она могла бы ветретиться в тот день. На днях вы упоминали какого-то ее друга из Рима, и Лапо подтвердил, что слышал о нем от вас.

— Она с ним познакомилась, когда изучала историю искусств. Я не знаю ни имени, ни фамилии, ничего.

— Но они общались?

— Да, они общались. Она туда ездила не так давно.

— Значит, я найду его в ее записной книжке. Видите, я не обвиняю одного Эспозито...

— Я встречал его только раз, но могу вас уверить, что он ее любил. Он хотел этого ребенка. Он стал бы хорошо о ней заботиться.

— Сначала мы его найдем, а потом посмотрим. И этого римского друга тоже. Как знать, может, это он?

— Или несчастный случай, как я сказал.

Инспектору не хотелось наговорить лишнего, по крайней мере сейчас, но стоило избавить обувщика от этой ложной надежды.

— Вряд ли это был несчастный случай, Перуцци. Видите ли, мы нашли вторую туфлю.

На прощание Перуцци попросил:

— Когда все закончится, я думаю, что вам уже... я хотел бы забрать себе те туфли. Я не то чтоб сентиментален, нет. Я подумал, что они понравятся Иссино. Понимаете, он мог бы на них поучиться. Потому что она и года здесь не пробыла, когда сшила их. Я не то что...

— Нет-нет, конечно. Они побудут у нас некоторое время, но потом я лично вам их принесу.

Его водитель уже завел двигатель. Синий выхлопной дым низко висел под дождем. Когда инспектор сел в машину, намочив все, чего ни касался, рация прокашлялась и ожила:

— Инспектор? Вы можете немедленно приехать в управление?

— Что случилось?

— Они не сказали. Только чтобы вы ехали немедленно. Это очень срочно.

— Лоренцини на месте?

— У себя в кабинете.

— Передайте ему, чтобы он позвонил мне на мобильный.

Когда телефон зазвонил, он отвернулся и заговорил тише:

— Что случилось?

— Его нашли.

— Где?

— В Риме. Вам нужно туда выехать. Подробности узнаете в управлении, но я сразу вас предупрежу: ничего хорошего.

Глава восьмая

Он устал. Он так устал, что чувствовал, как, несмотря на крутой подъем, его глаза закрываются и тяжелая голова падает на грудь, пока он тащится вверх. Он хотел поддержать голову, примостив ее на жесткий угол спинки своего сидения, но рот, вопреки его стараниям, все равно открывался. Оставалось только надеяться, что он не храпит. Тереза говорила ему, что он храпит, когда едет в поезде. Он подвигал плечом, чтобы голова надежно улеглась, и продолжил свой изнурительный подъем по садовой дорожке. Беппе, садовник, пока держался рядом, но при такой скорости им все равно никогда не нагнать девушку-японку. Она была уже высоко наверху и бежала быстрее, быстрее... К тому же было так темно, что он едва различал ее фигуру.

— Снимите очки.

Этот говорил садовник, которого он тоже не мог как следует разглядеть. Он снял очки, но это совсем не помогло, и, напряженно всматриваясь в темноту, он устал еще больше.

— Когда же мы придем?

Беппе не отвечал. Если не темные очки мешали ему смотреть, то что же тогда? Верхнее освещение в вагоне выключили, потому что все спали, но это не в счет, потому что в садах Боболи сейчас не ночь. Они ведь закрываются с заходом солнца.

— Бутерброды, кофе, минеральная вода, напитки!

Он едет в поезде. В садах такое не продают. Садовник сказал:

— Это сон...

— Я знаю. Я знаю, но не хочу сам подниматься наверх.

Где же японка? И как она бегает по этому гравию босиком?

— Она в своих туфлях.

— Этого не может быть. Они у нас. Она мертва.

— Она не умрет, пока не добежит до пруда. Поэтому я тащу этот цветок.

Вот почему он не видит садовника. Цветок такой большой, что скрывает его целиком. Некоторое время они карабкались в тишине, потом садовник произнес:

— Цветок у нее в квартире засох. Вы его не полили.

— Я не мог... У меня было много других дел.

— Другие дела могут подождать. Если не поливать цветок, то он умрет. Он не может ждать.

— Но было уже поздно! Он уже засох! Я ничего не знал о девушке. Я не знал об Эспозито. Почему мне никто не верит?

— Они вам верят. Вот почему они вас ждут. Нам здесь направо.

Листья лавров хлестнули его по правой щеке, поцарапав ее, но он только сильнее прижался ею к углу спинки, чтобы не упала голова. Они свернули налево и снова начали подниматься, но теперь было уже легче. Когда инспектор понял, в чем причина, его сердце тяжело забилось и капли пота выступили на лбу. Он смотрел вниз, не отрывая глаз от гравия, который плыл у него под ногами как река. Повернуть назад, не потеряв равновесия, было бы невозможно, и, кроме того, как он сейчас понял, за ним шли люди, они окружали его, они кричали, они теснили его и толкали. Это, наверное, были журналисты, прокурорские работники, попутчики из поезда...

Свет в конце дорожки вспыхнул, засверкал, посылая в него ударные волны. Он нагнул голову еще ниже и крепко зажмурил глаза, но от света было не укрыться, и ничто не могло остановить неумолимого скольжения вверх, к пруду.

Он задыхался, болела шея. Невзирая на все попытки удержать голову на спинке, она скатилась вниз, так что подбородок уткнулся в грудь. Ему не удавалось настолько вырваться из сна, чтобы изменить положение. Он знал, что, должно быть, уже храпит, но хуже всего было то, что он чувствовал, как в правом уголке рта собирается слюна, готовая потечь, и он не может ее остановить.

— Он, наверное, очень устал...

— Вы пройдете?

— Да, попробую... спасибо. Извините.

Утешительные голоса. Если бы он мог, то подвинул бы левую ногу, чтобы помочь им, но он не мог. Он хотел, чтобы они продолжали говорить, чтобы не выпускали его из уютной полутьмы поезда, но они замолчали, а одного далекого перестука колес было недостаточно, чтобы удержать его. По мере того как он затихал, мир становился все ярче и вспыхивал, вспыхивал...

— Теперь вы сможете ее увидеть, если посмотрите вверх.

Он не хотел, но ему пришлось. Надо поднять голову, садовник прав. Он совсем не дышит. Прерывисто всхрапнув, он пошевелился, и его голова качнулась от тверди в пустоту, где ярко горел свет. Он смотрел вверх, туда, где у горизонта кончалась усыпанная гравием дорожка, но видел вовсе не ее. На фоне ослепительного неба выступала конная скульптура. Она всегда там стояла, и садовник должен был это знать, раз он тут работает.