Избранное - Ганс Носсак

Шнайдер запнулся. И заметно подался назад, словно дорога, по которой он шел, вдруг оборвалась, вильнула в бездну.

— Об этом нельзя говорить, — заметил он. Голос его звучал теперь иначе.

Он старался не глядеть на меня. Может быть, ему было стыдно, что он так разоткровенничался. Когда я вспоминаю тот вечер, мне кажется, будто голос Шнайдера впервые немного дрогнул.

— Это уже за пределами моего механизма. И если я заранее почувствую, что не в силах достичь точки, о которой идет речь, то незаметно самоустранюсь. Слова здесь излишни. Прости.

Совершенно неожиданно Шнайдер поднялся с дивана. Глазами поискал плащ. Я тоже вскочил. Монолог моего гостя буквально огорошил меня. Я боялся, что он наденет плащ и уйдет, даже не кивнув мне головой на прощанье.

— Но к чему же тогда все? — в испуге воскликнул я; казалось, я заклинаю Шнайдера не уходить без ответа. Не мог же он бросить меня сейчас. Надо же и обо мне подумать.

К моему удивлению, гость резко повернулся, словно пораженный чем-то. Правда, в лице Шнайдера не дрогнул ни один мускул, оно было таким же неподвижным и нереальным, как и во время его рассказа; видно было, однако, что он задумался, глядя на меня оценивающим взглядом.

— Почему ты насмехаешься надо мной? — тихо спросил он в конце концов.

Вопрос этот или, вернее, болезненное удивление, которое прозвучало в его голосе, должно было насторожить меня, но в ту секунду я не обратил на него внимания.

— Да нет же, мне всего лишь хотелось знать, зачем нужен окольный путь. — Изо всех сил я старался поправиться.

Трудно себе представить, насколько я был пристыжен и смущен. И каким ничтожным считал себя по сравнению со Шнайдером. Однако ничего этого он не заметил. Снял непромокаемый плащ с вешалки у двери и не спеша надел. Материя заскрипела и зашуршала точно так же, как и тогда, когда Шнайдер скидывал дождевик.

— Стало быть, ты все же насмехаешься, — сказал он. — Странно, я этого не ожидал. Какой тебе, собственно, смысл иронизировать надо мной? На худой конец, чтобы отделаться от меня. Но для насмешек я уже достаточно неуязвим. К тому же я ухожу сам, меня не надо прогонять.

— Я ведь вовсе не насмехаюсь! — закричал я.

Шнайдер стоял в дверном проеме на сравнительно большом расстоянии от меня. Нас как бы разделял газовый свет.

— Назовем это презрением, — сказал он из своего далека. — Конечно, ты вправе презирать. Не думай, что я не понимаю: окольный путь займет лет десять, если не больше. Допустим, я не сознавал этого прежде, но твой разрыв с корпорацией должен был открыть мне глаза. Объяснив все, ты заставил меня устыдиться. Видишь, я говорю без утайки. Окольный путь, десять лет, которые пройдут впустую, уже сейчас терзают мою душу, словно десять фурий. Но что толку рвать на себе волосы! Я уже говорил: я не такой сильный человек, как ты. Ты и тебе подобные могут с ходу, сегодня же совершить то, что мне, возможно, удастся только десять лет спустя. Неужели я должен поэтому отказаться от всяких попыток? Да, я учитываю свою уязвимость, знаю, что ее не превратишь в твердость. Я подверг себя тщательному анализу. Мягкое не станет жестким — такого не бывает; в крайнем случае мягкое черствеет, а потом рассыпается в прах. Однако я могу скрыть свою мягкотелость. Более того, я не стоял бы сейчас здесь, в твоей комнате, если бы до сегодняшнего дня мои усилия не увенчались успехом. Все вокруг голодные, все вокруг жаждут ухватить кусок? Тот, кто покажет свою незащищенность, пропал. Ведь и рак прячет не покрытую панцирем часть тела в какой-нибудь колючей раковине. Ну а через десять лет? Через десять лет людям навряд ли придет в голову, что я легко уязвим. Без конца кусая раковину, в которую я заберусь, они будут считать меня самым жестким, самым бесчувственным субъектом из всех, какие существуют на свете. Я окажусь в полной безопасности, ибо люди побоятся обломать зубы, нападая на меня. Такова цель, да… Зачем? Зачем все это? Удивительный вопрос! Особо удивительный в твоих устах, когда ты сделал такой шаг. Разве это не насмешка? И еще одно, без чего механизм саморегуляции не действует. Я не должен оглядываться назад, вспоминать детство. Иногда я ощущаю потребность нанести миру сокрушительный удар. Грубая ошибка. Желание отомстить не что иное, как желание идти вспять. Это непозволительно. Так же как догадки о том, что случится спустя десять лет… Стремление увидеть будущее не должно завладеть человеком. Предвосхищение событий только ослабляет бдительность, сродни онанизму!.. Ты и впрямь хочешь поступить на завод?

— Да. То есть я должен, — сказал я.

— Должен, должен, — передразнил меня Шнайдер. — Странно звучит. Но почему именно на завод? Разве это не старомодно? В ближайшие десятилетия рабочим будет житься лучше, чем всем остальным. От всей души желаю им этого, но… Что общего у тебя с этими людьми с хорошим самочувствием будущих победителей?

Я хотел что то возразить, по он махнул рукой.

— Можешь не отвечать. Меня это не касается. Я думал о нищете, а не о твоих планах. Похоже, что с нищетой окраин, которую политики всех времен с такой любовью лелеяли, дабы иметь тему для своих предвыборных выступлений, теперь покончено. Нищету придется искать в других местах. Существует нищета — иногда я об этом догадываюсь, — которую никто не замечает. Нет смысла ее замечать, нет смысла с ней бороться. Эта нищета не приносит лавров. Страх перед возможностью заразиться охраняет ее от забот благотворителей. Только среди этих нищих можно будет опять обрести невинность. Прости за слишком высокопарную фразу. Но при чем здесь рабочие? А может, по-твоему, материальная обеспеченность для всех, к которой мы стремимся, как раз и ведет к той самой чудовищной и немыслимой нищете? Ну что ж, это тоже точка зрения. Но не мое, а твое дело ломать себе голову на сей счет. Мне до этого еще далеко.

Шнайдер пошарил у себя за спиной, хотел открыть дверь.

— Ладно! Завтра, когда все соберутся, я внесу предложение, чтобы тебя cum infamia [за дурную славу (лат.)] исключили из корпорации. Тем самым мы одним ударом убьем двух зайцев. Или даже трех. Они опять станут мнить о себе бог знает что, а меня сочтут прекрасным малым. И тебе тоже будет польза. Здорово!

С этими словами он вышел из комнаты. Не поклонившись, не кивнув головой. Разговор был для него окончен, вопрос исчерпан. Он поставил точку.

Я побежал за Шнайдером, чтобы открыть входную дверь. Смехотворный жест. Коридорчик был слишком тесен, я никак не мог обогнать гостя. Он уже прошел его и спускался вниз. В темноте, ибо у меня на лестнице не было света. Я не осмелился крикнуть ему несколько слов вдогонку. Как можно кричать вдогонку человеку, для которого ты больше не существуешь? Ведь Шнайдер полностью переключился. Переключился на обратный путь или на что-нибудь еще. Откуда мне знать? Во всяком случае, меня он вырубил из своего сознания.

Я услышал, как внизу хлопнула входная дверь, и вернулся к себе в комнату. От поднявшегося сквозняка газовая горелка издала громкий звук, а потом снова монотонно зашипела.

Виток спирали III

Немыслимое судебное следствие

После того как прочли обвинительное заключение, спросили подсудимого, считает ли он себя виновным; тот ответил, что, к сожалению, еще не решил этого вопроса.

Что он хочет этим сказать?

Он хочет сказать, что не знает, действительно ли сэкономит суду время, если сочтет себя виновным. И не покажется ли дерзостью его попытка опередить судебное решение. Однако, если суд признает его виновным, он сразу согласится с этим.

Подсудимый говорил очень спокойно, без всякой аффектации.

В зале зашевелились. Председатель суда обратил внимание подсудимого на то, что такие замечания могут быть расценены как оскорбление судебных органов. Но тут вскочил адвокат и выразил протест против заявления председателя, которое, по его мнению, имело целью создать атмосферу предвзятости вокруг его подзащитного. Слова этого последнего истолковываются превратно; если даже их тон неприятно поразил кое-кого, то суд должен учесть следующее: подзащитный, можно сказать, выбит из колеи, и ему поэтому трудно соблюдать общепринятые нормы поведения. По существу же, подзащитный хотел выразить, что именно от судебного решения он ожидает, кроме всего прочего, выяснения запутанных обстоятельств, которые сам он, собственными силами, не считает возможным ни изменить, ни объяснить. Подзащитный чрезвычайно настойчиво просил его, своего адвоката, прямо-таки умолял не проявлять несговорчивость, иными словами, пользуясь выражением самого подзащитного, отказаться от всякого адвокатского крючкотворства. Кроме того, подзащитный — адвокат считает себя уполномоченным сообщить об этом уже сейчас — заранее отказался от всякой апелляции. Каким бы ни был приговор суда, подзащитный уже сейчас готов его принять и подчиниться ему.