Вилла Грусть - Патрик Модиано

- Зачем ты это сделал?

Она уселась на самый большой малиновый кожаный чемодан. Вид у нее был измученный, как будто она всю ночь помогала мне собирать вещи. Ее пляжный халат распахнулся на груди. Тогда я снова вполголоса стал рассказывать об Америке... И поймал себя на том, что мое монотонное жужжание напоминает декламацию каких-то стихов. Исчерпав все аргументы, я сообщил, что ее любимый писатель в сороковом году тоже уехал в Америку. Моруа. Сам Моруа.

Она мило улыбалась и кивала. Хорошо. Мы уезжаем немедленно. Она не имеет ничего против. "Но тебе нужно отдохнуть!" - Она попробовала мой лоб.

А мне предстояло уладить еще столько мелочей! Например, взять визу для дога.

Она сидела неподвижно и, улыбаясь, слушала меня. Я говорил несколько часов, повторяя одно и то же: "Алгонкин", Бруклин, Трансатлантическая компания, Цукор, Голдуин, Вернер Брос, Белла Дарви... Чего-чего, а терпения ей хватало.

- Тебе бы немного поспать, - время от времени вставляла она.

Я все ждал. Что же такое с ней случилось? Обещала быть на вокзале за полчаса до отхода парижского экспресса. Мы договорились прийти заранее, чтобы не опоздать. Но вот он уже уходит. Мимо меня, постукивая, проезжали вагоны. Сзади, у скамейки, полукругом стояли мои чемоданы, сундук я поставил на попа. Тени пробегали по платформе. От стука колес всегда чувствуешь отупение и пустоту внутри.

Вообще-то я был к этому готов. Да и не могло быть иначе. Я снова поглядел на чемоданы. Триста или четыреста килограммов, которые я постоянно таскаю за собой. Зачем? Я горько рассмеялся.

Следующий поезд должен был прийти в начале первого. Впереди у меня еще целый час. Я ушел с вокзала, оставив чемоданы на перроне. Все равно на них никто не позарится. К тому же они неподъемные.

Я вошел в кафе-ротонду рядом с отелем "Верден". Как же оно называлось? "Циферблат" или "Грядущее"? В глубине зала какие-то люди играли в шахматы. Темно-коричневая деревянная дверь вела в бильярдную. Кафе было освещено мигающими розовыми неоновыми лампами. Изредка перекатывался шар на бильярде, слышалось однообразное потрескивание светильников. А так - ни звука. Ни слова. Ни воздыхания. Я почти шепотом заказал липовый и мятный чай.

Внезапно Америка показалась мне такой далекой. Интересно, приходил ли сюда Альбер, отец Ивонны, играть на бильярде? Вот бы узнать! На меня напала сонливость, в этом кафе мне было так же спокойно, как в "Липах" у мадам Бюффа. В голове у меня что-то повернулось, одна мания вдруг сменилась другой. Я больше не мечтал об Америке, я увидел нас с Ивонной в маленьком провинциальном городке, до странности напоминающем Байонну. И будто мы живем на улице Тьера и летом по вечерам гуляем около городского театра или вдоль аллей в Буффле. Ивонна берет меня за руку, и мы смотрим на играющих в теннис. А в воскресенье после обеда, нагулявшись по городу, сидим на скамейке в парке возле бюста Леона Бонна [французский художник (1833-1922), уроженец г.Байонна]. Байонна, город покоя и тишины после стольких лет тревоги. Байонна...

Я искал Ивонну повсюду. Вглядывался в каждого сидящего и танцующего в "Святой Розе". Наверное, именно эта ночь значилась в праздничной программе сезона как "блистающая". Кажется, так и написано: "Блистающая ночь". Внезапно на головы и на плечи сыпалось пригоршнями конфетти.

За тем же столом, за которым мы праздновали завершение соревнований, опять сидели Фоссорье, Ролан-Мишели, брюнетка, глава игроков в гольф и обе загорелые блондинки. Как будто они так и сидели здесь целый месяц. Изменилась только прическа у Фоссорье: одна блестящая волна возвышалась короной надо лбом, а за ней другая вздымалась к затылку, а дальше к шее низвергался блестящий каскад завитков. Нет, мне это не приснилось. Вот они встают и направляются к танцплощадке. Оркестр играет медленный танец. Они теряются среди других танцующих и облаков конфетти. Все кружится, вертится, вьется и в моих воспоминаниях рассыпается в пыль.

Кто-то положил мне руку на плечо. Это был хозяин "Розы", вышеупомянутый Пулли.

- Вы кого-то потеряли, господин Хмара? - тихо говорит он мне на ухо.

- Я ищу мадемуазель Жаке. Ивонну Жаке. Вы ее не видели? - спрашиваю я без особой надежды.

Разве он может ее помнить?! Столько лиц... столько посетителей мелькает перед ним каждый вечер! Вот если бы я показал ему фотографию, то он, конечно, узнал бы ее. Всегда нужно носить с собой фотографию любимой.

- Мадемуазель Жаке? Да она только что уехала в сопровождении господина Хендрикса.

- Не может быть!

Наверное, в эту минуту я выглядел очень глупо: по-детски огорчился и чуть не плакал. Он взял меня за руку.

- Но это так. В сопровождении господина Даниэля Хендрикса.

Он не сказал "с Хендриксом", а именно "в сопровождении Хендрикса", и я узнал восточную витиеватость, с которой говорили на обязательном французском в высшем обществе Каира и Александрии.

- Пойдемте выпьем!

- Нет, я боюсь опоздать на поезд в шесть минут первого.

- Ну что ж, тогда я вас провожу на вокзал, господин Хмара.

Пулли удержал меня за рукав. Он со мной почтителен и дружелюбен. Мы пробираемся между танцующими. Оркестр играет все тот же танец. Конфетти сыплется непрерывно, от него рябит в глазах. Все вокруг смеются и движутся. Я налетаю на Фоссорье. Одна из блондинок, Мэг Девилье, бросается мне на шею:

- Вы здесь... вы... вы!..

Она обнимает меня все крепче. Некоторое время я волоку ее за собой. Наконец мне удается вырваться. Мы с Пулли встречаемся на лестнице. Наши волосы и пиджаки усыпаны конфетти.

- Сегодня "блистающая ночь", Хмара. - Он вздыхает.

Его машина стоит неподалеку от "Розы" на обочине дороги у берега озера. Марки "Симка Шамборд". Он церемонно открывает передо мной дверцу:

- Пожалуйте в мой драндулет.

Машина заводится не сразу.

- У меня была машина с открытым верхом в Каире...

- А где ваши вещи, Хмара? - внезапно осведомляется он.

- Они там, на вокзале.

Какое-то время едем молча. Затем он спрашивает:

- А куда вы направляетесь, позвольте узнать?

Я не отвечаю. Он притормаживает. Мы едем со скоростью не больше тридцати километров в час. Он оборачивается ко мне:

- Все путешествуете...

Мы оба молчим.

- Но рано или поздно придется где-нибудь осесть, - произносит он наконец. - Увы...

Мы едем по берегу озера. Я в последний раз гляжу на сверкающие впереди огни Верье, на темные дома бульвара Карабасель над нами. Сощурившись, пытаюсь разглядеть ползущий фуникулер. И не могу. Мы отъехали слишком далеко.

- Вы когда-нибудь вернетесь к нам, Хмара?

- Не знаю...

- Счастливец вы, вот уезжаете. Ох уж мне эти горы... - Он кивнул в сторону горного хребта, освещенного луной.

- Кажется, вот-вот обрушатся на вас. Мне здесь нечем дышать, Хмара.

В его словах слышалось искреннее страдание. Мне стало жаль его, и нечем было его утешить. К тому же он ведь меня старше.

Мы въехали в город по проспекту Маршала Леклерка. Неподалеку от дома Ивонны. Пулли вел так, словно привык к английскому левостороннему движению, но, по счастью, никакого движения, то есть, я хотел сказать, машин, не было.

- Мы приехали даже раньше, Хмара.

Он остановился на привокзальной площади, у отеля "Верден". Мы прошли по пустынному залу ожидания. Пулли даже не пришлось покупать билета для провожающих. Чемоданы остались на том же месте.

Мы сели на скамейку. Кроме нас, на перроне не было никого. В этой тишине, теплом воздухе, свете фонарей было что-то тропическое.

- Невероятно, - заметил Пулли, - но это место напоминает вокзальчик в Рамлехе...

Он предложил мне закурить. Мы курили серьезно, в полном молчании. Кажется, у меня вышло несколько залихватских колечек.

- А мадемуазель Ивонна Жаке действительно уехала с господином Даниэлем Хендриксом? - спокойно спросил я.

- Да. А что?

Он пригладил свои черные усы. Я подозревал, что он сейчас начнет меня утешать и подбадривать, но он молчал. Лоб у него сморщился. На висках выступил пот. Он посмотрел на часы. Две минуты первого.

- Я вам в отцы гожусь, Хмара, - с трудом выговорил он. - Поверьте мне. У вас еще вся жизнь впереди... Мужайтесь. - Он посмотрел по сторонам - не идет ли поезд.

- Даже я, старик, стараюсь не оглядываться назад. Стараюсь забыть Египет...

Поезд подходил к платформе. Пулли смотрел на него как завороженный.

Он вызвался помочь мне с чемоданами. Подавал их мне по одному, а я их ставил в тамбур. Один. Другой. Третий.

Мы чуть не надорвались, пока втащили сундук. Он, наверное, здорово перетрудил руку, когда поднял его и втолкнул в вагон в каком-то исступлении.

Проводник закрыл дверь. Я опустил стекло и высунулся наружу. Пулли улыбнулся мне:

- Не забывайте Египет. Счастливо, old sport! [старина (англ.)]

Я удивился, услышав от него английские слова. Он стал махать мне. Поезд тронулся. Вдруг Пулли заметил, что мы забыли у скамейки один чемодан. Он схватил его и побежал за поездом. Но наконец остановился, задыхаясь, и беспомощно развел руками. Он стоял на перроне при свете фонарей по стойке "смирно" с чемоданом в руке. И все уменьшался, уменьшался... Верный мой часовой... Оловянный солдатик...