Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

Землемер Михаил Попов раздавил в спичечном коробке чадящий окурок, подался вперед. Ольга Гребенева, открыв по-детски полногубый рот, завороженно слушала.

— Верно, что он немного картавит? — спросила она.

— Верно.

Кучкин начал рассказывать, как эсеровские делегаты пытались устроить на съезде обструкцию, но Ленин сумел их заставить слушать себя.

У Михаила налилась кровью жилистая тонкая шея. Видимо, разбередило воспоминание, как ему на днях пришлось уйти с трибуны, не дочитав доклад.

Перед глазами Веры всплыла серая весенняя ночь на Троицкой площади, когда уже самые первые слова Ленина перевернули и наполнили все новым смыслом: жизнь, будущее.

Кучкин оглядел собравшихся твердым сухим взглядом, крутнул рукой.

— В ЦК товарищ Стасова нам посоветовала немедленно создать оргбюро, объединить большевиков в организацию и растить ее. Это первостепенная задача.

— Будут люди. У нас в полку есть, — стукнув ребром ладони по подоконнику, вскочил Степан Барышников. — Вот литературы нет, газет. Это нас режет.

Кашлянув, сутуло поднялся Виктор Грязев. Схватился за гнутую спинку стула.

— На первое время есть литература у меня, Зубаревой товарищи кое-что дали. Но нам надо организовать торговлю газетами, журналами. Как это сделать? Продавать есть кому.

Еще накануне он рассказывал Вере о том, что нашел сочувствующую большевикам солдатку, которая согласна торговать литературой. Но тогда они не могли решить, где брать газеты.

— Свою бы газету, — мечтательно проговорила Ольга Гребенева. — А то издают в нашем городе разную ересь: самодельные стихи да ученические опусы.

Виктор, пожевав губами, сел. В местном студенческом альманахе у него были напечатаны стихи и рассказ.

— Насчет литературы я потолкую с железнодорожниками, — окутав себя ватным комом табачного дыма, сказал Попов. — Думаю, выйдет дело.

— О газете пока можно только мечтать, — вставил свое слово высокий красивый землемер Алексей Трубинский и тоже отчаянно задымил. — Придется все давать через «Вятскую речь»: и объявление о приеме в партию, и о создании организационного бюро. Это я могу взять на себя.

Вере было приятно, что каждый из товарищей уже что-то сделал или знал, как сделать. Значит, пойдет работа на лад. «Вот только я еще ничего не сделала, но я сразу же начну, сразу. Иначе зачем я осталась».

Было душно. Дым пологом висел над головами, на столе валялись ломаные спички, измятые бумажки.

— Давайте приступим к выборам оргбюро, — сказал Андрей, и Вера пошла за чернильницей и бумагой.

— У тебя те самые гости? — понимающе спросила Любовь Семеновна. — Народ простой, — и показала на выцветшие фуражки, висевшие в прихожей.

— Да, народ все простой, мама, — подтвердила Вера. — А непростые заседают в думе...

Ее неприятно кольнуло замечание матери. Она почувствовала в нем враждебность и, сухо сжав губы, ушла.

— Нет, ты не поняла меня, — услышала она голос Любови Семеновны. — Я без всякой задней мысли... они как раз очень милые, вежливые и обходительные.

Оргбюро выбрали быстро. В него вошли Кучкин, Барышников, Попов, Гребенева, Трубинский, Грязев и Вера. Тут же решили, что председателем будет Кучкин, квартиру Виктора объявили местом приема объявлений.

Когда участники собрания, сдержанно гомоня, ушли, из коридора послышался скрип шагов.

— Ты спишь, Верочка? — спросил голос матери.

— Нет.

— Ты знаешь, они очень такие... простые, стеснительные, — сказала Любовь Семеновна. — Это я тогда хотела сказать.

— Кто, мама?

— Да твои большевики. Они мне понравились.

Обняв мать, Вера прижалась щекой к ее щеке.

— Я очень рада, что они тебе понравились.

«Зря я, наверное, попросила не указывать свою фамилию, — подумала она. — Мама так хорошо относится к ним».

Еще до того, как было-помещено объявление в «Вятской речи», в полуподвал Грязевых пришел старый знакомый Виктора — Василий Иванович Лалетин, бородач в шляпе, измазанной белилами. Он чинно поздоровался с Дарьей Илларионовной, подал широкую, как лопата, руку Вере и, разгладив от шеи к подбородку смоляную цыганскую бороду, сказал:

— Нам бы, Виктор, в мастерские человека повострее да поязыкастее, и газеток бы...

Грязев взглянул на Веру. Она радостно кивнула. «Пойду. Ведь железнодорожные мастерские — мои».

— Когда к вам, товарищ Лалетин, прийти удобнее?

Лалетин стрельнул в Веру черными глазами. И лукавый же был взгляд у него! «Мала, тонка, очень уж молодо выглядит», — прочла Вера во взгляде. Василий Иванович начал рассказывать, расчесывая пальцами смоль бороды, что в мастерских дела предстоят трудные: «Меньшевики, что соловьи, кругло да складно поют...»

— Хитришь, Василий Иванович, побаиваешься. А зря! Не знаешь ведь.

— Что ты, Виктор, не-ет, приходите, приходите, Вера Васильевна, буду вас на Всполье ждать, — мотнул головой Лалетин. — Ты меня, Виктор, вгонишь в маков цвет...

— Так когда же к вам прийти, Василий Иванович? — словно не расслышав, спросила Вера.

— Давайте завтра перед обедом, — скосив на Виктора глаза, проговорил Лалетин.

Виктор закусил усмешку.

Надев простенькое платье, Вера накинула на голову Сашин платок. Наряд был непривычен. Теперь даже знакомые не узнают ее.

На углу чуть не столкнулась с Фортунатовым.

— Ба, что за прекрасная незнакомка? — воскликнул он. — Вам явно к лицу, — и он отступил в сторону, любуясь. — Ах, молодость, молодость. Ей всё к лицу.

— Добрый день, Юлий Вениаминович! — торопливо проговорила Вера. Встреча была неприятна ей. Фортунатов стал другим, чем раньше: располнел, говорит глуховато, самодовольно, играя словами.

Вера быстро дошла до Гласисной. За широким Вспольем — горушка. С нее далеко видно. В низине грудятся постройки мастерских. Ветер вытягивает из закоптелой трубы шерстяной жгут дыма, спутывает и бросает его на серые хибарки.

Лалетин ждал ее у лаза в заборе, разминая в пальцах ссохшуюся малярную кисть.

— Калашников у нас сегодня выступает. Не знаете такого? — и взглянул испытующе.

— Немного знаю. Старый меньшевик. Председатель Совета в 1905 году.

«Значит, с ним придется сразиться? Оратор опытный».

— Вот, вот, он самый.

Вдоль кривых, худых заборов Лалетин провел ее в черную постройку. Ударил в нос запах гари, машинного масла.

— Тьфу, телепень, наскочил на пень, — споткнулся Василий

Иванович и снизу, из погребного мрака, подал руку.

— Ступайте сюда.

Рука была теплая, в несмывшихся чешуйках краски.

«Да, надо сразиться, — продолжала думать Вера. — Иначе нельзя».

В постройке было не так уж темно, как показалось. Она различила покрытые окаменевшей угольной копотью черные стены.

Вдруг в воздухе, оглушив ее, задрожал вязкий звон железа. Кудлатый с широкой спиной богатырь в холщовой рубахе бил по разбухшему малиновому концу стержня, разбрызгивая искры.

Лалетин потрепал кузнеца по крутому плечу, прокричал в волосатое ухо, чтобы приходил на пустырь. Тот, сверкнув белками глаз, тряхнул головой:

— Приду.

— Глухарь он, — объяснил Василий Иванович. Она не расслышала. В ушах все еще стоял вязкий высокий звук. — Глухарь, говорю, в котле заклепки держит. А там гром, как в аду, вот и оглох. У нас таких глухарями называют.

В поросшей хилыми лютиками низинке собралось человек двенадцать. От них пахло терпко дымом, пресновато — железом. Они сидели на запорошенной серой травке, ждали.

— Все тут собрались, — сказал Лалетин.

Вера обвела взглядом темные, словно подернутые копотью лица.

Вот и осуществилось задуманное в прошлом году. Она выступает перед вятскими рабочими. «Надо, чтобы все было понятно», — заволновавшись, подумала она.

Сорвала стебелек лютика, колечком обвила вокруг пальца.

— Совершилась революция. Царя рабочие и солдаты сбросили и посадили под арест. Новая власть — Временное правительство — держит в руках руль управления уже четыре месяца, а Россия идет по тому же курсу: продолжается война, крестьяне сидят без земли, горожане — без хлеба. Почему получается так? — начала Вера.

Кузнец подсел ближе к ней, загнул черной ладонью ухо. Кивает головой. Значит, слышит. Вера рассказывает о бессмысленной войне, затеянной для обогащения буржуазии, о том, как относятся к ней большевики. Говорит и смотрит на Лалетина. Чернобородое лицо серьезно, в глазах удовлетворенные светлячки.

Закончить она не успела. Прибежал, загребая разлычившимися лаптями пыль, парнишка в такой же, как рабочие, маслянисто-черной рубахе, мигнул Лалетину.

Василий Иванович разгладил бороду.

— Калашников-то тут. Митинг начинается. Как, пойдем? — и так же испытующе взглянул на Веру. В глазах — тревога.

Она растерла в ладонях стебелек травы...