Сад Истязаний - Октав Мирбо

Она прибавила с долгим и милым вздохом:

— Никогда уже больше мы не узнаем такого резкого вкуса ее поцелуев. Большое несчастье.

— Значит… это правда? — пробормотал я. — Но как это случилось?

— Не знаю… Здесь столько тайны. Так много невероятного. Мы часто вдвоем ходили с ней на реку. Надо вам сказать, что там на одном цветочном судне, тогда была баядерка из Бенареса, обворожительное создание, милая, посвященная священниками в некоторые проклятые тайны культа древних брахминов. Может быть, именно это и было причиной или что другое… Раз, ночью, когда мы возвращались с реки, Анни жаловалась на очень сильную боль в голове и в груди. На другой день все ее тело было покрыто маленькими красными пятнышками. Ее кожа, розовее и тоньше цветка алтея, огрубела, утолщилась, вздулась, приняла серо-пепельный оттенок, поднялась от толстых опухолей, от ужасных нарывов. Это было нечто ужасное. И болезнь, сначала охватившая ноги, захватила бедра, живот, грудь, лицо. О, ее лицо, ее лицо!

Представьте себе огромный мешок, отвратительный бурдюк, совершенно серый, сочащийся темной кровью, свешивавшийся и качающийся при малейшем движении больной. От ее глаз — ее глаз, дорогой мой, — была видна только тоненькая красноватая и слезящаяся щелочка. Я все еще задаю себе вопрос — возможно ли это?

Она перебирала пальцами золотую прядь волос. При одном движении лапа спавшей собаки, скользнув по щелку, совсем открыла полушарие груди, выставившей свой сосок, розовый, как еще молодой цветок.

— Да, я часто еще задаю себе вопрос, не брежу ли я, — сказала она.

— Клара, Клара! — умолял я, потерявшись от ужаса, — не говори мне ничего больше. Я хотел бы, чтобы образ нашей божественной Анни остался в моей памяти неприкосновенным. Как же я теперь удалю из своих мыслей этот кошмар? Ах! Не говорите ничего больше или рассказывайте мне об Анни, когда она была так прекрасна… когда она была слишком прекрасна!

Но Клара не слушала меня. Она продолжала:

— Анни уединилась… заперлась в своем доме, одна с китаянкой, ухаживавшей за ней… Она отослала всех своих женщин и не хотела никого видеть… даже и меня… Она выписала самых опытных докторов из Англии… Вы понимаете — напрасно… Самые знаменитые тибетские волшебники, знающие волшебные слова и воскрешающие мертвых, признали себя бессильными… От этой болезни никогда не вылечиваются, но и не умирают. Это ужасно. Тогда она убила себя. Несколько капель яда — и все было кончено для прелестнейшей из женщин.

Ужас сковал мне губы. Я смотрел на Клару, не будучи в силах произнести ни одного слова.

— От этой китаянки, — продолжала Клара, — я узнала действительно любопытную подробность… которая восхищает меня… Вы знаете, как Анни любила жемчуг. У нее были несравненные жемчужины, самые чудесные, я думаю, какие только есть на свете. Вы также припоминаете, с какой чисто физической радостью, с чувственными спазмами она украшала себя ими… Ну, при болезни эта страсть перешла у нее в безумие, в бешенство, как любовь. Целые дни ей нравилось дотрагиваться до них, ласкать их, целовать их. Она делала из них подушки, колье, переливы, манто. Но получилась необычайная вещь: жемчужины умирали на ее коже. Они сначала понемногу тускнели, понемногу потухали, никакой цвет более не отражался в их воде… и через несколько дней, захваченные проказой, они превращались в маленькие шарики пепла. Они были мертвы. Мертвы, как люди, мой дорогой. Разве вы думали, что в жемчужинах есть душа? Я же нахожу это обворожительным и прелестным. И с тех пор я постоянно думаю об этом.

После короткого молчания она продолжала:

— И это не все!.. Несколько раз Анни выражала желание, чтобы после смерти ее отнесли на маленькое кладбище парсов. Туда, на холм Голубой Собаки. Она хотела, чтобы ее тело было разорвано клювами коршунов. Вы знаете, насколько странные и дикие идеи бывали у нее во всем. Ну, и коршуны отказались от этого предложенного им королевского праздника. Они с ужасными криками удалились от ее трупа. Его должны были сжечь.

— Но почему вы не писали мне об этом? — упрекнул я Клару.

Медленным и очаровательным движением Клара выпустила золотую прядь своих волос, погладила рыжий мех проснувшейся собаки и небрежно сказала:

— Правда? Я обо всем этом не написала вам? Вы уверены? Очевидно, забыла. Бедная Анни!

Она прибавила:

— После этого огромного несчастья мне все здесь наскучило. Я слишком одинока… И я хотела бы умереть… умереть… Ах! Уверяю вас! И если бы вы не вернулись, думаю, что я бы уже была мертва.

Она откинула голову на подушку, увеличила голое пространство груди и с улыбкой, со страшной улыбкой ребенка и проститутки в одно и то же время сказала:

— А мои груди вам все еще нравятся? Вы находите меня все еще прелестной? Так почему же вы так, так долго ездили? Да… да, я знаю, не говорите ничего, не отвечайте, я знаю. Вы — зверушка, мой милый!

Я хотел бы заплакать, но не мог. Я хотел бы еще говорить, но больше не мог.

Мы были в саду, в золоченой беседке, в которой глицинии свешивались голубыми и белыми кистями; мы кончили пить чай. Сверкающие жучки жужжали в листах, бронзовки реяли и останавливались на замирающих сердцах роз, а через открытую дверь, с северной стороны, мы видели поднимающиеся из бассейна, вокруг которого спали в нежной и совершенной серой тени аисты, длинные стебли, желтого пурпурно-пламенного ириса.

Вдруг Клара спросила меня:

— Хотите пойти кормить китайских каторжников? Это очень любопытно, очень забавно. Это почти единственное действительно оригинальное и изящное развлечение, которое остается нам здесь, в этом забытом уголке Китая. Хотите, милый мой?

Я чувствовал себя усталым, голова была тяжела, все существо мое было охвачено лихорадкой этого ужасного климата… Кроме того, рассказ о смерти Анни взволновал меня… А снаружи стояла смертельная, как яд, жара…

— Я не знаю, о чем вы меня просите, дорогая Клара… Я еще не пришел в себя от этого долгого путешествия по равнинам, равнинам и равнинам… по лесам, лесам и лесам… И это солнце… Я боюсь его больше смерти! А потом я так хотел бы целиком принадлежать вам и чтобы вы были целиком моя, сегодня.

— Хорошо. Если бы мы находились в Европе и если бы я попросила вас сопровождать меня на скачки, в театр, вы не колебались бы. Но это намного лучше скачек.

— Сжальтесь! Хотите, завтра?

— О, завтра, — ответила Клара с удивленной гримасой и с видом нежного упрека. — Всегда завтра! Значит, вы не знаете, что завтра уже нельзя этого сделать. Завтра? Но ведь это же запрещено. Двери каторги закрыты. Даже для меня. Каторжников можно кормить только по средам, как вы не знаете этого? Если мы пропустим сегодняшнее посещение, то нам придется ждать целую долгую, долгую неделю. Как это было скучно. Целую неделю, подумайте-ка. Идем же, обожаемая тряпка, о, идемте, умоляю вас. Вы вполне можете это сделать для меня.