По Северо-Западу России. Том I. По северу России - Константин Константинович Случевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Путинки прибыли в монастырь к началу «похода» иконы. Обычная, многолюдная на этот раз ярмарка была на исходе; тысячи народа, расположившегося по крутым скатам святогорских холмов, обильно поросших листвой высоких деревьев, вдоль крыш и крылец лежащей у подножья монастыря слободы Тоболенец, ожидали качала торжества; колокола гудели неумолчно. Готовая к походу, обставленная блестящими хоругвями, стояла на носилках икона Одигитрии и пред ней, в полном облачении, окруженный монахами, архимандрит Николай. Яркое солнце горело на золоте иконы и ризах духовенства. Прослушав краткое приветственное слово, приложившись к иконе и осеняя себя крестным знамением, путники, по обычаю народному, прошли под ней и направились в монастырь.
Подъем по лестнице к церкви крут я высок; он идет все время под навесом и, так сказать, направляет идущего прямо в церковь. Отслушав молебен, они посетили могилу Пушкина, находящуюся снаружи церкви со стороны алтаря, подле самой кручи монастырского холма. С одной стороны её — три абсиды церковные, с другой — три высокие липы, и широко кругом и далеко внизу — один из типичнейших и красивейших сельских видов наших. Панихида по рабе Божием Александре, пропетая всем собором, в присутствия многих тысяч непокрытых голов людских, в самый день рождения бессмертного поэта, была величественна.
Пушкин, как известно, за год до своей смерти приготовил себе могилу в монастыре. Когда-то заказывал он в этом монастыре обедню и панихиду по болярине Георгии — это значило по лорду Байрону! Инокам, конечно, и в ум не приходило, что они молятся за упокой души человека, не особенно-то их долюбливавшего; но тот, кто объяснит себе эту панихиду кощунством со стороны Пушкина, будет далек от истины. Пушкин, несомненно, искренно молился, как молился искренно и Байрон, потому что в конце концов человеку без молитвы все-таки жить нельзя.
Делать какую-либо характеристику Пушкина в путевом очерке не имело бы значения. Основательные труды новейших исследователей хорошо известны; всем еще более известен Пушкин сам. Но нельзя было не вспомнить, присутствуя при только-что описанной панихиде, одного чрезвычайно характерного письма Пушкина, замеченного читающей публикой менее, чем бы следовало. Оно было писано к П. Я. Чаадаеву в 1836 году по поводу его «Философических Писем» и помещено в 1884 году в «Русском Архиве». Письмо это — пароль и лозунг, оставленные Пушкиным русскому человеку.
«Вы говорите», — пишет между прочим Пушкин, — «что мы, то есть русские, черпали христианство из нечистого источника, что Византия была достойна презрения и презираема, и т. п. Но, друг мой, разве сан Христос не родился иудеем, и Иерусалим разве не был притчей во языцех? Разве Евангелие от этого менее давно?.. Русское духовенство... никогда не оскверняло себя мерзостями папства». «Что же касается нашего исторического ничтожества», — говорит Пушкин, — «я положительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные войны, ведь это — та же жизнь кипучей отваги и бесцельной, и недозрелой деятельности, которая характеризует молодость всех народов. Вторжение татар есть печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, ход к единству (к русскому, конечно, единству), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и окончившаяся в Ипатьевском монастыре, как, неужели это не история, а только бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один — целая всемирная история? А Екатерина II, поместившая Россию на порог Европы? А Александр, который привел нас в Париж и (положа руку на сердце) разве вы не находите чего-то величественного в настоящем положении России, чего-то такого, что должно поразить будущего историка?.. Клянусь вам честью, что ни за что на свете я не захотел бы переменить отечества, ни иметь другой истории, как историю наших предков, как нам Бог послал».
У нас много людей, которые не захотят понять, что могло быть «величественного» в положении России в 1836 году, при Николае I, и почему именно могло оно показаться таковым Пушкину. Но выписки, только что сделанные, это такие перлы в славе Пушкина, которых именно недоставало для уразумения в нем некоторых не совсем ясных сторон. Человек, написавший это письмо, несомненно стал человеком чужим для многих несогласных с ним людей, но зато он передался всей силой своего великого гения, своего горячего сердца подавляющему большинству людей великорусского пошиба, того пошиба, который сделал и сделает всю нашу историю.
Письмо относится, по времени написания, к 1836 году, к периоду полной зрелости нашего поэта, к периоду, наставшему для него со времени прибытия его из Бессарабии в деревню Михайловскую. Но не одно Михайловское, а также и соседнее с ним Тригорское, с милым семейством Осиповых, посещения Языкова и Дельвига, и эта бесподобная няня Арина Родионовна, и природа, и народ, все это вместе взятое, вот что подняло и утвердило дух нашего поэта. «Деревня поставила его на ноги, — говорит новейший исследователь, Незеленов, — в деревне прошел он последнюю школу — школу Шекспира, памятников русской истории и народной поэзии; в деревне создал он «Бориса Годунова», и последние строки, писанные им к Осиповой в 1836 году, гласят не напрасно: «мне мило только Тригорское». Подъезжая к монастырю, влево от дороги, видно это Тригорское.
Вечер этого полного впечатлений дня проведен был в Михайловском, у Григория Александровича Пушкина. В любезной беседе хозяина и хозяйки время к ночи подошло очень быстро; воспоминаниям о Пушкине отведено было, конечно, первое место. Необходимо заметить, что на меню обеда было изображено Михайловское времен Пушкина; хотя дом, приютивший путников на ночлег, построен только в шестидесятых годах, но некоторое сходство в общем расположении усадьбы сохранилось: длинный, одноэтажный дом посредине, с обеих сторон его два небольшие флигеля. Перед домом круглая куртина. Из вещей Пушкина остались: кресло, ятаган, подаренный ему на Кавказе графом Паскевичем, и четыре бильярдных шара.
Село Михайловское.
Ночь была чрезвычайно ясная, как и минувший день; на следующее утро, перед отъездом из Михайловского, последовавшим в 9 часов утра, 27-го мая, путники более часу сидели на балконе. Вид с балкона в ясный день очарователен. От дома вниз идет ступенями терраса; широкая долина развертывается перед глазами верст на шестнадцать, ее обрамляют далекие, поросшие лесом холмы; глубоко внизу течет по зеленому лугу синяя река Сороть; вправо и влево совсем близко блещет по одному озеру. Говорят,
