Бумеранг судьбы - Татьяна де Росней

Создается впечатление, что, несмотря на полноту, Эммануэль не страдает от жары. Сидя и потягивая вино, я ощущаю, как пот выступает каплями на висках и над верхней губой, а мой друг остается свежим как огурчик. Открытое окно кухни выходит на типично парижский дворик – темный, как погреб, даже в полдень. Из окна открывается вид на окна соседей и увешанный тряпками парапет. Сквозняком даже не пахнет. Я ненавижу Париж в такую жару. Я с сожалением вспоминаю Малакофф и прохладу маленького сада, шаткие стулья и стол под старым тополем. Эммануэль ворчит, что у меня нет ни одного пристойного ножа и перец молоть тоже нечем.

Я никогда не занимался кухней. Это была забота Астрид. Она готовила вкусные и оригинальные блюда, которыми без конца удивляла наших друзей. Интересно, умела ли моя мать готовить? Я не помню запаха готовящейся пищи на авеню Клебер. До того как в доме появилась мачеха, за нами и за домом присматривала специально для этого нанятая гувернантка – мадам Тюлар, костлявая дама с волосами на подбородке. Она была мастером по изготовлению супа прозрачней воды, тоскливой брюссельской капусты, похожих на подошву ботинок говяжьих эскалопов и жидкой молочной рисовой каши. Но я вспоминаю и большой кусок сельского хлеба с теплым козьим сыром. Да, это я получил из рук моей матери. Сильный аромат сыра, округлая мягкость хлеба, намек на присутствие свежего тимьяна и базилика, ниточка оливкового масла… Ее воскресшее на мгновение детство, проведенное в Севеннах. У каждого из этих небольших круглых сыров было свое имя – пелардон, пикодон…

Эммануэль спрашивает, как себя чувствует Мелани. Я признаюсь, что не могу сказать ничего конкретного, но доверяю ее хирургу, честной и любезной женщине. Я рассказываю ему, как доктор Бессон успокаивала меня той ночью, когда мы попали в аварию, как терпелива она была с отцом. Эммануэль интересуется, как дела у детей, расставляя тем временем на столе тарелки с тонко нарезанными свежими овощами, ломтиками гауды, пармской ветчины и соусом из йогурта с приправами. Зная его аппетит, я понимаю, что это всего лишь закуски. Мы садимся ужинать. Я говорю, что дети приедут на эти выходные. Я наблюдаю, как он поглощает еду. В этом Эммануэль и Мелани похожи: они понятия не имеют, что такое растить детей. И еще меньше – что такое растить подростков.

Счастливые люди! Я прячу ироничную улыбку. Я с трудом представляю Эммануэля в роли отца.

Он успел очистить свою тарелку и теперь готовит семгу. Его жесты быстры и точны, а мастерство меня зачаровывает. Он посыпает рыбу укропом и протягивает мне мою порцию, украшенную половинкой лимона.

– Машину занесло, потому что Мелани что-то вспомнила о нашей матери.

Мой друг выглядит растерянным. Между зубов у него торчит крохотная веточка укропа. Он вынимает ее ногтем.

– А теперь она ничего не может вспомнить, – продолжаю я, наслаждаясь вкусом семги.

Эммануэль, как и я, с аппетитом поглощает рыбу, но не сводит с меня глаз.

– Она вспомнит. Ты это знаешь.

– Да, вспомнит. Но пока об этом рано говорить, хотя я все время об этом думаю. Сам удивляюсь.

Я жду, когда он покончит с семгой, и только потом зажигаю сигарету. Я знаю, что Эммануэль ненавидит дым, но я же у себя дома…

– А что бы это, по-твоему, могло быть?

– Что-то, что стало для Мелани настоящим потрясением. Достаточно сильным для того, чтобы она потеряла контроль над автомобилем.

Я курю, а он пытается выудить другой кусочек укропа.

– А потом я встретил эту женщину, – говорю я с ударением. Его лицо светлеет.

– Она танатолог. Бальзамировщица. Эммануэль прыскает со смеху.

– Ты шутишь!

– Это самая сексуальная штучка из всех, кого я знаю. Он потирает подбородок, глядя на меня снизу вверх.

– И?

Эммануэль обожает такие разговоры.

– Она приперла меня к стенке. Она удивительная. Великолепная.

– Блондинка?

– Брюнетка. С золотыми глазами. У нее тело богини. И хорошее чувство юмора.

– Где она живет?

– В Клиссоне.

– А это где?

– Под Нантом.

– Вам надо еще увидеться. Это знакомство явно пошло тебе на пользу. Я не видел тебя таким с тех пор…

– С тех пор, как Астрид меня бросила.

– Нет, задолго до этого. Ты сто лет не выглядел таким довольным жизнью.

Я поднимаю свой стакан с шардоне.

– За Анжель Руватье!

Я думаю о ней, о том, как она работает в этой провинциальной больнице. Думаю о ее губах, медленно складывающихся в улыбку, о нежной коже. Думаю о ее вкусе у себя на языке. Я так ее хочу, что готов рычать. Эммануэль прав: со мной сто лет такого не было.

Глава 21

Пятница после полудня. Я выхожу из офиса, направляясь к отцу. Жара не спадает, Париж превратился в настоящую печку. По улицам, еле передвигая ноги, плетутся изнуренные туристы. Листья на деревьях самым жалким образом обвисли. Пыль и грязь образуют серые, стелющиеся над землей облака. Я решаю идти на авеню Клебер пешком, а это займет сорок пять минут. Для велопробежки слишком жарко, а мое тело просит физической нагрузки.

Последние новости из больницы хорошие. Доктор Бессон и Валери обе звонили мне, чтобы сообщить, что к Мелани возвращаются силы. (Еще я получил несколько SMS-сообщений от Анжель Руватье, от эротичности которых у меня по спине бегают мурашки. Я сохранил их все.) Когда я поворачиваю налево у Дома Инвалидов, в кармане снова вибрирует мобильный. Я смотрю на высветившийся на экране номер. Рабани. Я беру трубку и тут же об этом жалею. Он даже не удосуживается со мной поздороваться. Как обычно. Он на тринадцать лет младше меня, но не проявляет ни малейшего уважения.

– Я только что из садика, – лает он в трубку. – У меня нет слов! Я сражен наповал вашим непрофессионализмом! Я нанял вас, потому что у вас хорошая репутация и кое-кто был очень доволен вашей работой!

Он изрыгает проклятия, я молча слушаю. Все то же самое. Я несколько раз пытался ему объяснить, что во Франции в августе невозможно быстро найти рабочих, да и стройматериалы достать непросто.

– Не думаю, что мэру понравится, если садик не откроется в первых числах сентября, как было задумано, – продолжает Рабани. – Вы об этом подумали? Я знаю, что у вас в семье проблемы, но все чаще думаю о том, что ваши проблемы служат вам прекрасным оправданием!

Не выключая телефон, я опускаю его в кармашек рубашки и ускоряю шаг. Я подхожу к Сене. Этот садик – сплошная череда непредвиденных обстоятельств и недоразумений: неровный потолок, маляр (не из моей бригады), который ошибся в выборе цветов. Все эти проблемы не имеют ко мне никакого отношения. Но Рабани упорно стоит на своем. Он спит и видит, как бы поймать меня на каком-нибудь огрехе. Он с самого начала взял меня в ежовые рукавицы. Что бы я ни говорил и ни делал – все его раздражает. Да еще во время разговора он старается не смотреть мне в глаза и с неодобрительным видом пялится на мои туфли.

Я спрашиваю себя, надолго ли у меня хватит терпения выносить его хамство. Правда, за этот заказ заплатят по повышенной расценке. Я знаю, что должен перебороть себя. Вопрос в том, как это сделать?

Миновав площадь Альма, где орды заплаканных туристов наклоняются, чтобы разглядеть туннель, в котором погибла леди Ди, я начинаю подъем по авеню Президента Вилсона. Здесь меньше машин, потому что это, скорее, жилой район. Шестнадцатый округ и его спокойствие, богатство, хорошие манеры… Жуткое место. Если вы скажете какому-нибудь парижанину, что живете в Шестнадцатом округе, он тут же решит, что у вас денег куры не клюют. Летом здешние улицы пустынны. Их обитатели укатили в Нормандию, в Бретань или на Лазурный берег. Представители старых зажиточных родов более-менее мирно уживаются тут с нуворишами. Я не скучаю по Шестнадцатому округу. Я рад, что живу на левом берегу, в шумном, многоцветном, следящем за модой квартале Монпарнас. Окна моей квартиры выходят на кладбище, и что с того?

Я срезаю путь по улице Лонгшамп. До авеню Клебер теперь рукой подать. Я вспоминаю картинки из своего детства – грустные, неприятные. Интересно, почему эти пустые улицы, обрамленные величественными домами в османском стиле, кажутся такими мрачными? Почему, когда я иду по ним, мне становится трудно дышать?

Дойдя до авеню Клебер, я смотрю на часы. Пришел быстрее, чем ожидал. Я иду дальше, до самой улицы Бель-Фёй. Я не бывал здесь много лет. В моей памяти она осталась оживленной и многолюдной. На эту улицу мы приходили за продуктами. Здесь продавали самую свежую рыбу, самое вкусное мясо, самые хрустящие багеты, только-только из печки. Моя мать приходила сюда каждое утро с продуктовой сумкой в руке. Мы с Мел шли за ней следом, вдыхая ароматы жареной курицы и теплых круассанов, от которых рот наполнялся слюной. Сегодня улица была пуста. «McDonald's» триумфально встал на месте ресторанчика-гастронома, а супермаркет «Picard» – на месте старого кинотеатра. Большая часть продуктовых магазинов уступила место бутикам с роскошной одеждой и обувью. Вкусные запахи исчезли.