Она что-то знала - Татьяна Москвина

– Читай. Не всё подряд, а бегло. Чтоб схватить общий вид. Даю тебе ровно три минуты – и отбираю.

За три минуты Анна все-таки успела «схватить общий вид» под пристальным взглядом Марины, привычно и ловко считывавшей её реакции. Ровно через три минуты актриса забрала листки из рук Анны и спрятала их обратно в чёрную шкатулку. Даже на ключ её закрыла.

– Ну и как тебе?

– Марина Валентиновна, а откуда у вас это?

– Весной прибывает ко мне Лиличка, она здесь хлопотала по каким-то делам своего Фронта защиты. На прощание даёт мне вот это произведение своей больной головы. Прочти, говорит, без меня, говорит. Ой-ой… Я читаю это ку-ку, ничего, естественно, ей не говорю… Так и похоронилось это несчастное безобразие между нами, в приличном молчании…

– – Простите, но в том, что я успела прочесть, никакого уж особенного ку-ку не было. Речь шла о сильном травматическом впечатлении, которое Лилия Ильинична получила летом 196… года, когда вы приехали к Серебринским на дачу..

– Ах ты боже мой, сильное травматическое, фу-фу! Смех сказать! Просто обычные детские глупости, которые никогда никто и не вспоминает из нормальных людей. Кто из советских детей не играл в партизана и фашиста?

– Извините, насколько я успела понять, у вашего фашиста, то есть у вас, простите, и у вашего партизана, то есть у вашей подруги, были не такие уж нормальные отношения… то есть… я ужасно излагаю, но…

– Это всё было невинно, глупо, в шутку просто! Я шалила!

«Интересное у тебя представление о невинных шалостях, – подумала Анна, освоившая почерк Серебринской и успевшая схватить из текста довольно много деталей. – Заводить подругу в лес, ставить на колени и заставлять целовать себя в задницу., обхохочешься….»

– И она из-за каких-то дурацких игр, которые были при царе Горохе, вдруг обвиняет меня, что это из-за меня у неё сформировался какой-то «синдром жертвы». Да такого и нет синдрома вообще.

– Скажите, это было только тогда, тем летом? Больше не повторялось?

– Ни боже мой. Да меня завели тогда в пионерлагере на всякую чепуху, я приехала к Лильке вся вскипячённая, ну и надо было как-то разрядиться… Ничего больше никогда. Че-че-честное пионерское. Мы и не вспоминали ни разу. Что вдруг всплыло, откуда?

– И она вас не спрашивала о том, что вы прочли?

– Нет.

– Конечно, Марина Валентиновна, такие далёкие события не могли повлиять так уж непосредственно на решение Лилии Ильиничны, но ведь очевидно, что её душевное состояние… много свободного времени, копание в прошлом… могло усугубить…и в этой идее про синдром жертвы что-то есть…

– Я ни в чём перед Лилей не виновата. Точка. Отметаю. А если ты хочешь докопаться до того, почему она покончила с собой, то скажу тебе вот что. Я это прекрасно знаю.

– Что? Что вы знаете?

– То, что ты никогда не узнаешь, любопытная синица. Всё. У-у-у… Я падаю. Я устала. Мне завтра на репетицию, между прочим.

Марина опять выключилась, съёжилась, погасла.

– Сейчас я тебя провожу в гостевую комнату.. Господи, в глазах точно песок…

– А Миса ваша где спит?

– Миска в гардеробной, там диванчик есть, и ноутбук врублен. Курит травку, переписывается с какими-то чертями всю ночь… юность гения, так сказать… слушай, а может, она правда гений и всамделе всё прикончит, а? такие детки пошли, ох ты, такая эск… экспедиция тут у нас приземлилась, да не эти идиотки с пупками, а вот такие, как Миска… Лилька, гадина, хочет меня с собой утащить, Лимра, сволочь, что вспомнила, четыре лилии, а ты давай спи, а завтра со мной на репетуйку пойдешь. Скажу – что ты мой личный биограф… все, гуд бай. Ча-ча-ча.

В гостевой спальне было так же чисто, прохладно, бело-серебристо и декоративно, как и во всей квартире. Явный недостаток жизни, нехватку, так сказать, в среде обитания бактерий и микробов, наверное, компенсировала для хозяйки кудлатая Миска-нигилистка. Впрочем, звание «хозяйки» никак не лепилось к Марине… Видела бы она жилище своего бывшего супруга! Яков Михайлович поразительно наращивал хаос – положит газету на грязную тарелку, сверху опять тарелочку, потом опять журнальчик или квитанцию, тут же и ножичек найдется, рядом ложится полиэтиленовый мешок, на него очистки, а если ещё добавить несколько использованных чайных пакетиков – о, этот символ мусора, мгновенно обращающий в помойку любое маленькое пространство! – и рассыпать сахарный песок, и, пытаясь его убрать мокрой тряпкой, всё покрыть прелестной липкой плёнкой… А всё-таки у Яши было уютно. Грязно, смешно и уютно… Анна разделась догола и подошла к окну, откинув голубые шторы. Тут же луна, несколько оживившись, выглянула в просвет и залила гладкую, без единой родинки, кожу Анны одобрительным сиянием.

«„Лилька, гадина, хочет меня с собой утащить» – вот что важно, – подумала Анна. – Она боится потустороннего влияния покойной подруги, что ли? С её-то трезвостью, практическим умом? Хотя… ведь бывают странные случаи, цепочки смертей среди родственников, друзей… а уж не занимались ли наши подружки какой-нибудь доморощенной магией… надо будет узнать…»

Анна нырнула в постель, блаженно потянулась на синем шёлковом белье и с лёгким неудовольствием прогнала ласковую волну, метнувшуюся из низовых глубин тела по руслу позвоночника в мозг. Ни к чему. Она всегда умела выключать половое напряжение, однако вызывать желание приказом не могла, как и все смертные. Волю пола по-прежнему можно было только подавить, и для Анны это было так легко, что она хотела бы, наоборот, каким-нибудь чудом обучиться наращивать свои маленькие всплески, разогревать очажки волнения. Хотя бы иногда, изредка. Просто чтобы понять собственным нутром, о чём велась речь в истории… Но нет, море шумело и ярилось где-то вдали. И ладно. Одним – одно, другим – другое. Она часто мечтала о весёлом, нежном друге, с которым бы они болтали, путешествовали, влипали в забавные истории и никогда не въезжали бы в жирную пошлость мещанской семейной жизни с её оскорбительным, свинским неуважением к свободе личности. И ведь не меняется песня этой шарманки! Муж Анны был тяжёлый, беспорядочный, страстный человек, и если бы она липла к нему, стараясь посадить на цепь, то в борьбе за свободу он мог бы дойти до смертного боя, но Анне всегда казалось, что нет ничего бессмысленнее и пошлее вопросов «когда ты придёшь?» и «где ты был?». Если человек захочет, он скажет сам, а если не захочет, к чему заставлять его врать? Анна так и вела себя, и подразумевалось, что так же будет вести себя спутник жизни. Ну да, сейчас. Обнаружив, что за свободу бороться не надо, спутник тут же всю энергию внутрисемейной жизни бросил на завоевание свободы Анны…

«Удивительно, —думала Анна, не в силах уснуть, обеспокоенная луной, – всего за один год можно совершить множество дел… Родить ребёнка и выкормить его до трёхмесячного возраста. Овладеть иностранным языком. Приобрести профессию, даже две – скажем, выучиться на маникюршу и парикмахера. Написать книгу, уж не говорю, сколько можно стоящих книг прочесть за год-то. И вот помню этот первый год семейной жизни, когда я не могла вообще ничего. Ребёнка он не хотел, занятия мои его раздражали, с книжкой присесть – сразу привязывается с разговорами, по телефону говоришь – маячит перед глазами с недовольной рожей. Хорошо, пусть бы мы этот год выстраивали, творили свои отношения – глубокие, интересные, удобные нам обоим, так ведь ничего, ничего не творилось и не выстраивалось, кроме изнурительной, тёмной борьбы, этих вечных семейных боёв без правил. А стань я вдруг такой, какой он вроде бы хотел меня видеть, – тут же сожрал бы и выбросил… Ох уж эти поганые паучьи игры…»

Усмехнувшись про себя, Анна согласилась, что самым подходящим человеком из тех, что повстречались на пути за последнее время, был бы для неё Яков Михайлович Фанардин, если бы, конечно, не возраст и пьянство – свойства, увы, субстанциальные, то есть если вычесть из Якова Михайловича возраст и пьянство, он переставал быть Яковом Михайловичем.

Впрочем, и это иллюзии. Пока с ними пьёшь чай, говоришь о Василии Розанове или ругаешь губернатора, вроде люди как люди. Стоит завестись чему-нибудь личному, так и полезет древнее чудище… Анна вспомнила директора гимназии – оттуда пришлось потом уйти, – представительного, энергичного мужчину, отличного работника, который несколько увлёкся Анной и своего добился, поскольку та была свободна и любопытна. Приключение ей понравилось, директор, хотя и храпел сильно и носил ужасное бельё, оказался пылким и внимательным. Она бы ничего не имела против необременительной связи двух порядочных людей одного круга, более ни на что не рассчитывая и не покушаясь, но директор. зная вообще женский пол, сразу залез в бронированную камеру, всем своим видом стараясь внушить, чтоб всяк входящий (то есть Анна) оставил всякую надежду и ни на что не рассчитывал и не покушался. Смешно и горько было наблюдать, как умный, добрый человек плясал удивительные балеты на тему «ничего не было», старательно оберегая то, на что никто и не нападал, – на его грустную, унизительную семейную жизнь. Этот высокий, физически сильный, интересный мужчина съёживался, тускнел, угасал рядом с крикливой, мелкого птичьего вида женой, которая с каким-то садистским наслаждением дёргала за невидимые веревочки… «А ещё демагогию разводят – надо женщин во власть… Да упаси нас боже от власти женщин. При мужчинах ещё можно рассчитывать хоть на какое-то снисхождение, – думала Анна, – а такие пошлячки, как жена Вадика, лопаясь от восторга самовластья, ничего не простят, ничего не забудут, ни одной ошибки не признают, они ведь всегда правы, по их мнению…»Жена Вадика в её глазах олицетворяла кошмар женского пола – то, чем Анна до смертной тоски не хотела быть.