Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

— Блукать я не прочь. Хоть до утра. Но лучше в другой раз, тогда соберусь, как в командировку. А сегодня я в туфлях, и они промокли.

Сторож поначалу ругался, кричал, что на них креста нет, что таких бы следовало штрафовать. Они кивали и поддакивали. Невольно вышло, словно ругают кого-то третьих, отсутствующих, поэтому сторож запутался в словах, безнадежно махнул рукой и повел к выходу.

Они изрядно устали, пока блуждали по парку. Вдобавок Алина озябла и начала постукивать зубами. Линяев поймал такси и повез ее домой. Алина пригрелась в машине, и по лестнице он тащил ее, уже сонную, почти волоком. Он довел ее до дверей и попрощался. Она с усилием продрала глаза и сказала:

— Я буду мужественной. Вот увидишь.

* * *

— Никогда еще человек так не беспокоился за свою жизнь, как в наше время, — сказала Алина.

— Раньше человек как-то не был уверен в своем праве жить. Вроде бы ему сделали одолжение, позволив ходить по земле. Пожил хоть сколько, будь благодарен и за это. В наши годы он понял, что жизнь принадлежит ему. Он имеет право распоряжаться ею, и, будьте добры, отдайте ему все.

На углу, где они расходились по утрам, румяный седой старик продавал первые ландыши. Линяев выбрал букет покрупнее. Букет плотно перекручен медной проволокой. Раненые стебли источают сок.

Линяев снял проволоку.

— Отец, ты уж больно варварски с цветами.

— Эко ты их пожалел, — усмехнулся старик. — Поздно пожалел. Ты бы пожалел, когда рвал. Во! А теперь им жалость ни к чему. Теперь им один конец: что проволокой, что корове на закуску.

В глазах старика он, несомненно, слюнявый идиот.

Алина поглядывала на электрические часы.

— Ты опоздаешь!

— Отец, и все-таки лучше шпагатом.

— Проволокой красивее, — упрямо сказал старик.

Линяев подхватил Алину за локоть.

— Тебе.

Она приникла щекой к белым колокольцам.

А для него это не колокольцы. Колокола! Их весенний набат рвет ему барабанные перепонки. В сорок сороков гудят они о весне. Помни! Помни! Он помнит. Он начеку.

— До вечера?

— До вечера.

Не желая расставаться, они еще некоторое время топчутся на месте.

— Да, — спохватывается Алина, — кажется, мы с тобой нашим редакционным кумушкам порядком приелись. За целую неделю ни одной новой сплетни. Тебе не обидно?

— Я этим невниманием прямо-таки оскорблен. Какая черствость! — притворно возмущается Линяев.

…Днями он встретился в студийном коридоре с Федосовым.

— Юрий Степанович, — остановил его главный редактор, — дама, что приходила к вам на студию, часом не Ковалева?

— Алина Васильевна была по личному делу, — ответил Линяев, сразу ставя крест на дальнейших вопросах.

— Я так и думал. — Толстые губы Федосова разъехались в неопределенной улыбке. — А ваша встреча в Кочетовке? Это случай? Или вы договорились заранее?

— К сожалению, случай. Подарок судьбы. Знаете, такое в жизни бывает, жаль только редко. Я могу идти?

— Да, работайте, Юрий Степанович.

Он этот разговор скрыл от Алины…

Наконец они расстаются. Алине — направо, в редакцию газеты. Ему прямо — на трамвайную остановку.

Не успел Линяев войти в редакцию, как явилась секретарша Аврора.

— Вам привет от Федосова, — и положила на стол сценарий, посвященный поэзии Лермонтова.

Линяев отдавал Федосову должное, — тот себя не жалел, на студию приходил раньше всех, а после рабочего дня частенько оставался на вечерние передачи. Вот и теперь вернул завизированный сценарий, только вчера, после обеда, Линяев отнес его Федосову, и вот ответ готов: можно подключать режиссера. Если бы он еще делал все с толком.

На этот раз сценарий был чист от его пометок. И все же Федосов не удержался, выправил у классика строчку. Геннадий Петрович, не колеблясь, замахнулся на стихотворение «На смерть Пушкина», заменил «божий» суд «народным».

Линяев не поверил глазам, когда прочитал: «Но есть народный суд, наперсники разврата». Ущипнув себя за ухо, удостоверившись в собственном полном рассудке, он взял сценарий и отправился к Федосову.

— Геннадий Петрович, пожалуйста, уточните: «народный суд» какого района? Вашего? Или того, где проживал Михаил Юрьевич? — спросил Линяев, ткнув острым пальцем в федосовскую правку.

— А при чем здесь район? Юрий Степанович, нужно знать свою историю. Во времена Лермонтова были другие административные единицы, — строго заметил Федосов. — И вообще. К чему вы клоните? — забеспокоился он, почуяв подвох. С этим редактором держи ухо востро.

— К той же истории. Во времена Лермонтова были суды: мировой, военно-полевой и церковный. А в народный лично я недавно выбирал ткачиху Шаброву.

— Но под народным я подразумевал несколько более широкое… — пробормотал Федосов, тупо глядя на Линяева. — Черт возьми, вы правы. — Он нервно засмеялся. — Как же мне сразу в голову не пришло? Спасибо, Юрий Степанович, удержали! Сейчас исправим ошибку. — Он зачеркнул слово «народный», игла его шариковой ручки в раздумье зависла над строчкой, и через секунду-другую Федосов рядом с зачеркнутым словом каллиграфично написал: «правый». — Вот так даже будет получше. «Но есть и правый суд, наперсники разврата»! — с чувством продекламировал главный редактор.

— А кто-то возьмет и спросит: «а почему не левый». Среди телезрителей есть дотошные люди, — задумчиво молвил Линяев.

— Что же делать? — дрогнул Федосов.

— А ничего! Оставить, как и сочинил классик!

— Вы не правы! — К Федосову вернулась его уверенность. — Лермонтов — человек старой формации. А мы с вами материалисты и знаем, что нет никакого бога. Следовательно, и божьего суда! Юрий Степанович, Лермонтов — большой авторитет, и нетвердый атеист может пойти за ним!.. Я, как ответственное лицо, не могу этого допустить… Хорошо, не годятся «народный» и «правый», придумайте другое. Я не тщеславен, не обижусь.

— Геннадий Петрович, — с жалостью сказал Линяев. — Это занятие не для вас! Поищите другое место, ей богу! Я не знаю, что вы умеете делать, и поэтому не могу дать совет… А нам вы мешаете работать, над вами смеются даже девочки-помрежи.

Лицо Федосова стало непроницаемым, он мгновенно замкнулся в невидимую броню.

— Знаете, как вас прозвали за глаза? — спросил Линяев, выискивая в этой крепости брешь. — Корнейчуком.

…История этого прозвища была такова: на одном из худсоветов Федосов сказал, критикуя редактора общественно-политических передач. «Сценарий подготовлен вами небрежно. Вы даже не соизволили полностью написать имя и фамилию всеми уважаемого писателя Корнея Чуковского. Вот как они выглядят в этом сценарии! — Федосов поднял страничку над головой и показал худсовету, предлагая посмеяться над лентяем. — Он даже не удосужился разделить. Так и написаны вместе. Корнейчук!»…

Федосов разжал стиснутые зубы, и сквозь щель, словно под давлением пара, вырвалось:

— Лучше полюбуйтесь на себя, Ли-ня-ев!

Главный редактор сунул руку в ящик стола, вытащил тощую сиреневую папку и торжественно