Сталинград. Десантники стоят насмерть - Владимир Першанин

Сталинград, 23 августа

Мы шли и после рассвета. Остановились в степной балке и сразу заснули. Затем нас построили. Батальон, сформированный в конце июня, теперь на две трети состоял из новых людей. На месте комбата стоял старший лейтенант Рогожин. Полковник из штаба дивизии прочитал приказ о кадровых перестановках. Наш ротный получил звание «капитан» и назначался комбатом. Первую роту возглавил саперный капитан Гай, третью — старшина Шмаков, которого произвели в младшие лейтенанты. Борисюк шепнул мне:

— Во дает Пашка. Вчера рыбу в Дону ловил, а сегодня ротой командует. Мне бы так.

Я ничего не ответил. Жизнь ставила все на свои места. Павел Шмаков выделялся среди нас смелостью и умением управлять обстановкой. Он смог поджечь танк бутылкой с горючей смесью. Когда отбивали бросок немцев через Дон, огнем из пулемета не давал фрицам навести переправу и держал взвод в руках. Капитана Рогожина мы всегда уважали. Назначение его комбатом означало признание заслуг нашей роты.

Люди, которые вливались в батальон, стали его полноценной частью. Беззубый Тимофей Анкудинов разительно отличался от растерянного, бредущего в степи окруженца. Рыжий Ваня Погода из Борисоглебска, которого я не принимал всерьез, теперь держался уверенно и вместо длинной старой винтовки имел автомат. Сержант Борисюк, желчный, самый старший из курсантов-десантников, исхудал, загорел и крепко держал свое отделение.

— Товарищи десантники…

Новый комиссар батальона произнес речь, распаляясь от собственной решимости после боя. «Где ты раньше был?» — вертелось в голове. Чего сейчас болтать, после драки кулаками не машут. Я пошевелил пальцами ног, украдкой глянул на сапоги, которые не снимал дня три. От мыслей о новых портянках меня отвлек голос Рогожина. Он перебил комиссара и отдавал свои первые команды. Привести себя в порядок, обновить списки личного состава, сообщить о состоянии обмундирования и оружия.

Нет, от портянок никуда не уйдешь! Бойцы вытряхивали сопревшие клочья и терли о траву ступни. Неожиданно обнаружилось много больных. Не думаю, что люди притворялись. Все хорошо понимали, можно ссылаться на любую болячку, но вряд ли в этой ситуации кого-то отправят на лечение. Дядя Захар осматривал Тимофея Анкудинова. В придачу к зубной боли он жаловался на глухоту, чем страдала половина роты — следствие контузий. Ваня Погода растер грязными пальцами глаз, который хлестнуло вчера песком. Он заплыл и превратился в узкую щелку.

— Иди к врачу, — раздраженно посоветовал дядя Захар. — Сам виноват, нечего грязными пальцами лапать. О, да у тебя и пальцы воспалились. Иди, иди…

Я знал, у фельдшера не складывались отношения с начальником санчасти, молодым врачом-лейтенантом. Раньше лейтенант не признавал его опыт, а теперь самолюбивый фельдшер закусил удила и не желал переселяться в санчасть, где не хватало медицинских работников. Он крепко прижился в нашей роте.

На следующий день Шмаков представил нам нового командира первого взвода, им стал младший лейтенант Петр Грицевич, бывший сержант из первой роты, повышенный в звании вместе со Шмаковым. Меня так и оставили временно исполняющим обязанности командира третьего взвода. Я скептически оглядел светло-русого худощавого парня и после построения спросил Шмакова:

— Меня, значит, не утвердили?

— Значит, нет.

— С твоей подачи. Забыл, как я тебя во взвод принял? Теперь нацепил кубаря и радуешься.

Шмаков скосил глаза на лейтенантские кубики в петлицах, усмехнулся и посоветовал мне не кипятиться.

— Наберешься опыта, утвердят.

— Выходит, я опыта мало имею?

В тот момент я забыл, что нахожусь на передовой всего месяц. Тридцать с небольшим дней вместили в себя столько событий, что казались огромным сроком. Шмаков объяснил причину.

— Грицевич тебя старше, в действующей армии с осени.

— На курсах в соседних взводах учились, Петро с парашютом справиться не мог.

— Зато в бою нормально справляется.

— Можно я пойду?

— Погоди, — расплылся в улыбке младший лейтенант. — Ты вроде Сталинград неплохо знаешь?

— Бывал раза три.

— Значит, поедем вместе за пополнением. Кого еще возьмем?

Будущая поездка показалась едва не отпуском. Злость на младшего лейтенанта прошла. Подумаешь, утвердили не утвердили! Главное, сейчас передышка, а вперед лучше не заглядывать.

— Ваню Погоду захватим, — не задумываясь, ответил я.

— Вид у него не слишком. Мелкий ростом да еще глаз растер. Давай фельдшера захватим, чтобы нам хилых не подсунули.

Против Захара Леонтьевича я ничего не имел. Шмаков раздобыл для себя сапоги и сбросил наконец ботинки с обмотками. На временном складе я получил долгожданные портянки и пилотку. От новых ботинок отказался, не желая носить в придачу к ним обмотки. Брезентовая палатка, в которой размещался склад, пахла нагретой кожей. Грудой лежали новые подсумки, запасные подметки, стоял бочонок с ваксой. Я намазал сапоги, и они заблестели. Старшина, расщедрившись, подарил ремень. В ответ я предложил что-нибудь привезти из Сталинграда.

— А что ты привезешь? — зевнул старшина.

Действительно, чем я мог его удивить? Несмотря на отступление, старшина батальона выглядел сытым, залысина блестела, носил он комсоставовские яловые сапоги. Зато Борисюк попросил привезти бутылку водки и дал двести рублей. Заядлый курильщик Анкудинов кроме водки заказал папиросы. Он оказался более практичным человеком, чем Борисюк, и передал мне всю наличность, рублей пятьсот или шестьсот. Я складывал в карман деньги, от которых отвык. Какие сейчас цены, не представлял, мог лишь догадываться. Ваня Погода ничего не просил, молча протянул червонцы. С этими хлопотами забылась война. Я буду не раз удивляться таким внезапным переменам в жизни, когда передовая сменяется непривычной тишиной. Иллюзия, которую мы сами создавали. Я даже подошел к своему коллеге, командиру первого взвода Грицевичу.

— Тебе чего привезти, Петро?

Белорус улыбнулся, тоже достал из кармана приготовленные деньги.

— Чего-нибудь поесть и выпить. Надо же мое назначение обмыть.

Я согласился, что надо, и пошел к новому комиссару батальона. Он поинтересовался, не потерял ли я комсомольский билет, и приказал заменить карабин на автомат.

— Ты же десантник, не абы кто.

Я кивнул, соглашаясь, так оно и есть. Автомат пришлось брать у Вани Погоды. Тот отдал его равнодушно, не отреагировал на шутку, что ППД может у меня прижиться.

— Ванька, чего закис?

— Нечему радоваться.

— Будь доволен, что нас на берегу не оставили. Иначе бы до сегодняшнего дня не дожили.

Но рядовой Погода радости не проявлял. Вспомнил, что погибли Гриша Черных, его бывший напарник Ермаков, лейтенант Кравченко.

— Скоро и наша очередь, — мрачно предрекал Ваня. — Не война, а черт знает что. Подохнем все до осени…

Я сплюнул и пошел к месту сбора. Павел Шмаков со свойственной ему находчивостью уже выяснил, что из соседнего полка отправляется в город автомашина. Вскоре мы ехали на полуторке с невиданной скоростью — пятьдесят километров в час. Настроение понемногу улучшалось, я уже не вспоминал мрачные прогнозы своего товарища. Неожиданная командировка обещала сутки интересной жизни, мелкие приятные вещи. Через час мы увидели расстилавшийся внизу город.

Ненавистное для них слово немцы произносят через букву «ш». Звучит как Шталинград. Не слишком любили город и советские генеральные секретари. В толстенном энциклопедическом словаре, изданном в 1990 году, славному городу посвящена лишь крохотная строчка. Генеральному секретарю КПСС Михаилу Горбачеву, который исправлял в тот период историю страны, посвящено аж целых тридцать строк.

Еще более категоричным оказался Никита Хрущев. Он не поленился влезть в наш провинциальный музей и приказал изъять документы, солдатские письма, где упоминалось имя Сталина. А пасмурной ноябрьской ночью 1961 года на берегу Волги ахнули вниз огромную бронзовую статую вождя, хмуро взиравшего на великую русскую реку. Когда мы, мальчишки, прибежали на набережную, все уже вывезли, остались лишь вмятины на асфальте. Срочно переименовали не только город, но и Волго-Донской канал, а также пароходы и улицы.

И все же Сталинград существовал. Он растянулся вдоль Волги узкой лентой километров на сорок, некоторые утверждали — на все шестьдесят, если считать южные поселки Сарепта и Красноармейск. Центр был застроен четырех- и пятиэтажными домами, но основную часть занимал одноэтажный частный сектор. Улицы сбегали по холмам к Волге. Пойма реки Царица отделяла центр города от южных районов, в огромном овраге, тянувшемся до Волги, рос самый настоящий лес. Впрочем, овраги пересекали город во многих местах. Люди селились на их склонах, несмотря на опасность оползней.