Дырка для ордена - Василий Звягинцев

И такое положение вполне устраивало и его, и Великого князя.

За исключением одного момента — подполковник был ярым противником республиканского устройства России и убежденным сторонником «демократического самодержавия».

Когда Олег Константинович при случае спросил, что бы должен означать сей странный оксюморон[19], Чекменев ответил: «Ничего сверх того, Ваше Императорское Высочество, чтобы должным образом принятые законы государства вытекали из смысла и обычаев жизни и были равно обязательны для исполнения любым гражданином, включая самодержца. Каждый же гражданин, подобно тому, как это было в Древнем Риме, должен руководствоваться принципом: „Благо Отечества — высший закон“».

— Утопия, — без выражения ответил князь, — ты только не вздумай свои идеи в прессе пропагандировать… — и более к этой теме они не возвращались.

Но каждый, похоже, остался при своем мнении.

В прессе, само собой, Чекменев с призывами восстановить самодержавие не выступал, однако для себя кое-какие записки вел.

Естественно, рассказывая Тарханову о «Черном интернационале», Чекменев многое сознательно упрощал, иначе лекция растянулась бы не на один час, а кое в каких моментах заблуждался и сам.

Просто потому, что полностью достоверной информацией не располагал никто в мире. Как никто не знает целей, намерений, политических взглядов и личных отношений, связывающих каждую отдельную особь в гигантском муравейнике или термитнике.

Что отнюдь не мешает прихлопнуть ту из них, которая в данный момент вонзает в тебя свои ядовитые жвала, или залить все вокруг мощным репеллентом.

Через три дня Чекменев вылетел в Москву в приятной уверенности, что дезинфекция проведена очень и очень основательная.

Глава восьмая

…Чекменев устроил все в наилучшем виде. Ляхову даже не пришлось возвращаться в часть, чтобы сдавать дела, подписывать обходные и заниматься прочими утомительными процедурами. За ним все-таки числилось двадцать пять человек личного состава, в том числе два офицера, шесть единиц военно-транспортной техники и чертова уйма имущества, чисто медицинского и общего назначения, начиная от простыней и одеял вплоть до противогазов, штыков, карабинов и патронов.

И он совсем не был уверен, что при скрупулезном подсчете все сойдется. Не бывало такого и быть не могло. А возмещать убыток, согласно приказу еще от 1947 года, в двенадцатикратном размере ему совершенно не улыбалось. Хотя лично за собой он знал лишь два греха — растранжиренные на угощение бригадных и прочих начальников семь литров казенного спирта (за полугодие) и оставленный себе на память «костюм танковый кожаный утепленный». В ожидании грядущих охотничьих вылазок в средней и северной России. Хищением это считать никак нельзя, поскольку в любом варианте названное имущество досталось бы тем же начальникам, но под другим соусом: «Круговорот вещей в природе».

Однако отвечать на вопросы хозяйственников было бы неприятно.

Не зря Вадим всю жизнь чурался каких-то руководящих, тем более — связанных с материальной ответственностью постов, предпочитая исходить из старинной мудрости: «Чем чище погон, тем спокойнее совесть».

А подполковник оформил все очень четко. После соответствующих согласований он привез предписание военврачу Ляхову убыть в очередной отпуск, откуда согласно ранее поданному и удовлетворенному рапорту на имя генерал-инспектора медицинской службы ему надлежит отбыть к новому месту службы, в крепость Петропавловск-Камчатский (как говорится, и хотел бы подальше, да некуда).

И соответствующие проездные документы, отпускные и прогонные деньги, а также полный расчет за проведенные в боевых условиях 13 месяцев со всеми зачетами и льготами.

Потом они поехали совсем не туда, куда предполагал Ляхов. Не в аэропорт «Теодор Герцль» в Тель-Авиве, а на базу гидросамолетов флота, где его посадили на борт, вылетающий в Севастополь, без всякой регистрации, под видом одного из постоянно снующих туда и обратно инженеров, механиков, кондукторов и младших офицеров, не желающих тратить прогонные деньги и обходящихся «жидкими билетами». Литр коньяка пилотам с «чужих» офицеров, литр водки с моряков.

Дальше он поехал в нормальном вагоне первого класса, как и приличествовало его чину.

В Москве Ляхов появился уже с новыми документами, как полноценный строевой капитан Экспедиционного корпуса Вадим же, но Половцев. Имя оставил прежнее, чтобы легче запомнить, а фамилию выбрал по ассоциации — что ляхи, что половцы — все равно традиционные соперники росичей на исконной территории.

Там, куда Вадим имел предписание, приняли его неплохо.

Полковник в Собственной канцелярии Великого князя был любезен, но до того вылощен, что становилось даже неудобно за свой вполне приличный для армейца, но здесь смотрящийся убого полевой наряд.

Он поинтересовался, есть ли господину капитану где остановиться, и предложил на выбор «Националь» или «Московскую», где имелись свободные, закрепленные за канцелярией номера.

Вадим выбрал «Националь», у этой гостиницы была история и своеобразная атмосфера, а не современный голый функционализм.

— Если только отдельный номер, — добавил он, привыкнув за последнее время к спартанской скудости случайного офицерского жилья, и тут же понял, что сморозил глупость. С таким недоуменным удивлением посмотрел на него полковник.

Разместившись на 7-м этаже, в просторном номере с видом на Манеж, кремлевские стены и Исторический музей, Вадим отправился бродить по старым улицам и переулкам центра. Искать кого-либо из немногих старых знакомых, осевших в Москве, ему не хотелось, не прельщала перспектива исполнять ритуал встречи, пить водку, рассказывать о себе и выслушивать неинтересные подробности чужой жизни.

Перспектива одиночества, отстраненности от мира, который с некоторых пор воспринимался опасным и враждебным, манила и затягивала его все глубже.

Он не пожалел о своем решении. Вечер был чудо как хорош — пасмурный, сырой и теплый, даже не похоже, что январь, в воздухе пахло мартом. Деревья в саду Эрмитаж стояли мокрые, черные и голые, чуть слышно шуршали и постукивали ветками, над их вершинами кружились вороны, но каркали как-то очень деликатно, изредка и негромко.

Вадим сел на старую скамейку у подножия огромной липы. Наверное, она была такой же большой и старой уже тогда, полторы сотни лет назад, когда открылся этот парк. И кто-то так же вот сидел здесь тогда, в самый первый вечер, на этой же скамейке с литыми чугунными лапами. Ему вдруг захотелось увидеть этого человека.

Сад был тих и пуст, трудно поверить, что в нескольких десятках метров отсюда напряженно пульсирует самый центр столицы, ее нервный узел.

Ляхов долго сидел так, курил одну за другой легкие асмоловские сигареты и думал о том, что неловко все получается. Он вот здесь, и завтра его, наверное, примет Великий князь, а Тарханов глупейшим образом погиб, только-только выбравшись из одной заварушки и случайно попав в другую. Хотя… все это очень странно. Однако теперь получается так, будто он, Вадим, узурпирует славу товарища, который, по совести, только и имеет на нее право.

Мало ли, что сам он ни в чем не виноват, отнюдь не «тянет одеяло на себя», даже наоборот, и всего лишь выполняет приказы вышестоящих. Как писал поэт: «Нет никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны. И все же, все же, все же…»

Стало очень грустно. Появился в его жизни хороший человек и надежный товарищ и тут же исчез.

А как хорошо было бы сейчас посидеть с ним рядом. Обсудить грядущее, достать из кармана шинели фляжку коньяка или даже спирта. Верилось, что Сергей что-то умное и важное подсказал бы насчет будущего. Он-то в этих делах понимал куда больше.

А сам Вадим? Кто он есть сейчас? Призванный из запаса офицер, причем не настоящий даже офицер, а так, доктор… И хитросплетения военно-служебных отношений и большой политики были ему моментами совершенно непонятны.

Вот и сейчас, исходя из обычной психологии, поведение вышестоящих начальников нельзя объяснить рационально. Случай пусть и неординарный, но не настолько же, чтобы удостаивать одного из участников Высочайшей аудиенции, вызывать его с края света. Однако ж вызвали, снабдив при этом новым именем и чином, устроили в отличную гостиницу, включили в сценарий своеобразной, скрытой от непосвященных жизни монархического анклава в республиканской метрополии.

Но в чем смысл свершающегося и уже свершившегося?

Вот, случилось так, что для него оказался верным предрассудок, владеющий почти каждым на войне: меня не убьют, этого просто не может быть. Хотя многих, тем не менее, убивают. То, что он сейчас жив, — не его заслуга. Это судьба. Он убил (правда, так не принято говорить в армии — убил, уничтожил — это благороднее) несколько десятков человек. (Тоже не так. Неприятелей, или врагов, или «живую силу численностью до роты».) За это его наверняка возвысят, наградят.