Семейство Борджа - Дюма-отец Александр

Братья вышли вместе, сели на ожидавших их у ворот лошадей и, держась друг подле друга, доехали до дворца Борджа, где жил тогда кардинал Асканио Сфорца, накануне избрания получивший дворец в подарок от Александра VI. Там герцог Гандийский распрощался с братом и с улыбкой заметил, что не может сейчас его навестить, поскольку рассчитывает провести несколько часов с некой прекрасной дамой, которая его уже ждет. Чезаре ответил, что герцог волен поступать, как ему заблагорассудится, и пожелал брату доброй ночи. Герцог Гандийский повернул направо, а Чезаре налево, причем последний обратил внимание, что улица, по которой поехал брат, ведет к монастырю Святого Сикста, где, как нам известно, находилась Лукреция. Отметив это и подтвердив таким образом свои подозрения, Чезаре направился в Ватикан, где распрощался с папой, который его благословил.

Начиная с этого момента события погружены в таинственный мрак, такой же глубокий, как тот, в котором происходило дальнейшее.

А происходило, как принято считать, следующее.

Расставшись с Чезаре, герцог Гандийский, отослав всех сопровождающих, за исключением одного доверенного слуги, направился с ним в сторону площади Джудекка. Там, встретив человека в маске, который приходил к нему во время ужина, он велел слуге не ехать дальше за ним, а оставаться на площади, сказав, что часа через два он вернется и заберет его на обратном пути. И действительно, в назначенное время герцог Гандийский возвратился и, распрощавшись с человеком в маске, направился к своему дворцу, но едва он завернул за угол еврейского гетто, как четверо пеших, предводительствуемые пятым, сидевшим на лошади, набросились на него. Полагая, что он имеет дело с грабителями или стал жертвой ошибки, герцог Гандийский назвал свое имя, однако убийцы лишь удвоили старания, и вскоре герцог упал мертвым рядом с умирающим слугой.

Тогда верховой, бесстрастно наблюдавший за убийством, заставил лошадь попятиться и задом подойти к трупу; четверо убийц взвалили его на круп и, придерживая бездыханное тело, двинулись в сторону переулка, который вел к церкви Санта-Мария-ин-Монтичелли. Несчастного же слугу сочли мертвым и оставили лежать на улице. Однако через некоторое время он пришел в себя, и стоны его были услышаны обитателями стоявшего неподалеку бедного домика, которые подняли несчастного и отнесли на постель, где он почти тотчас же испустил дух, так ничего и не рассказав ни об убийстве, ни об убийцах.

Герцога прождали всю ночь и следующее утро; понемногу ожидание сменилось опасениями, а те, в свою очередь, тревогой. Тогда пошли к папе и сообщили, что, выйдя от матери, герцог так и не вернулся к себе во дворец. Однако Александр весь день пытался строить иллюзии, убеждая себя, что сын, которого утро застало на месте любовного приключения, дожидается вечера, чтобы вернуться домой под покровом темноты. Но прошел день, за ним ночь, а никаких вестей о герцоге так и не было, и наутро папа, терзаемый горестными предчувствиями и подозрениями окружающих, полагавших, что случилась беда, пришел в мрачное отчаяние и среди вздохов и рыданий лишь без конца повторял: «Пусть его найдут, я хочу знать, как несчастный умер».

Все бросились искать пропавшего, тем более что герцог Гандийский был повсеместно любим, однако поиски в городе ни к чему не привели, если не считать трупа убитого мужчины, в котором признали слугу герцога, хозяин же его исчез бесследно. Наконец кому-то пришла в голову мысль, что тело убийцы могли бросить в Тибр, и тогда искавшие двинулись вдоль берега от улицы Рипетта, опрашивая лодочников и рыбаков, не заметили ли те чего-либо необычного в две последние ночи. Сначала эти расспросы не дали никаких результатов, но в конце концов вблизи от улицы Фантаноне был обнаружен человек, который заявил, что в ночь с 14-го на 15-е видел нечто не совсем обычное. Человек этот был некий славянин по имени Георгий, везший на своей лодке дрова в Рипетту. Вот что он рассказал:

– Синьоры, в среду вечером я выгрузил дрова на берег и остался в лодке, наслаждаясь ночной прохладой и следя, чтобы никто не забрал привезенный мною груз. Внезапно около двух часов я увидел на улочке, что слева от церкви Сан-Джеронимо, двух человек: они вышли на середину улицы и принялись оглядываться, явно желая удостовериться, что поблизости больше никого нет. Убедившись, что все спокойно, они скрылись в глубине улицы, откуда вскоре появились двое других, которые, опять-таки удостоверившись, что все спокойно, дали знак своим дружкам подойти. Тогда я увидел человека, выехавшего на серой в яблоках лошади, на крупе которой лежал труп: руки и ноги его свешивались по бокам, а первая парочка, выходившая на разведку, поддерживала тело, чтобы оно не свалилось. Они вскоре приблизились к реке, тогда как другие двое следили за улицей; оказавшись у того места, где в воду сливаются городские нечистоты, всадник повернул лошадь крупом к реке, а его помощники, взяв труп за руки и за ноги, хорошенько его раскачали и швырнули в Тибр. Услышав всплеск, всадник спросил: «Готово?», те ответили: «Да, синьор», тогда он развернул лошадь и, увидев на воде плащ мертвеца, спросил, что там чернеет на воде. «Это его плащ, синьор», – ответили двое, после чего один из них, подобрав с земли несколько камней, стал бросать их на плащ, пока тот не скрылся под водой. Тогда все они двинулись назад по этой большой улице и вскоре свернули в переулок, ведущий к церкви Сан-Джакомо. Это все, что я видел, синьоры, и, следовательно, все, что могу ответить на ваш вопрос.

Услышав этот рассказ, отнявший последнюю надежду у тех, кто ее еще хранил, один из папских слуг спросил у славянина, почему тот, оказавшись свидетелем подобной сцены, не сообщил о ней губернатору города. Однако славянин ответил, что с тех пор, как он стал лодочником, ему сотни раз приходилось видеть, как сбрасывают в Тибр трупы, и никого это не беспокоило. Потому он решил, что этот труп – такой же, как прочие, и сообщать о нем не следует, поскольку он не важнее тех, что были прежде.

Руководствуясь полученными сведениями, слуги его святейшества обратились к лодочникам и рыбакам, обитавшим поблизости, и, поскольку тому, кто найдет труп герцога, было обещано хорошее вознаграждение, охотников набралось до сотни. К вечеру того же дня – это была пятница – двое рыбаков вытащили из воды мертвеца, в котором вскоре признали несчастного герцога.

При осмотре трупа никаких сомнений в причине его гибели не возникло. На нем было девять ран, и самая серьезная из них – перерезанная шейная артерия. Что же до одежды, то она была не тронута; камзол, плащ, перчатки за поясом и даже золото в кошельке – все было цело; герцога явно убили из мести, а не ради наживы.

Лодку, в которой находился труп, пригнали к замку Святого Ангела, куда и перенесли тело; после этого во дворец герцога послали за роскошным нарядом, в котором тот был на празднике, и облачили в него погибшего, а рядом положили знаки отличия генерала церкви. Тело пролежало так целый день, однако пребывавший в отчаянии отец герцога не набрался смелости бросить на него хоть взгляд. Наконец с наступлением ночи самые верные и достойные из слуг перенесли его в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, что сопровождалось всей помпой, какой двор и церковь могли обставить похороны папского сына.

Тем временем Чезаре Борджа обагренными в крови руками возложил королевскую корону на голову Федерико Арагонского.

Этот удар потряс Александра VI до глубины души. Не зная вначале, на кого обратить подозрения, он приказал во что бы то ни стало разыскать убийц, однако мало-помалу ему открылась страшная правда. Поняв, что удар нанесен членом его семейства, он впал в неистовство; словно безумец, папа в изодранной одежде и с осыпанными пеплом волосами пронесся по залам Ватиканского дворца и, ворвавшись в помещение, где заседала кардинальская коллегия, принялся, захлебываясь рыданиями, признаваться в сотворенных им бесчинствах и утверждать, что кровавая распря у него в семействе – справедливое наказание Господне за грехи. После этого он бросился в самую дальнюю и уединенную комнату дворца и заперся в ней, заявив, что желает умереть с голоду. В течение шестидесяти часов он отказывался от пищи, не спал ни днем, ни ночью, а тем, кто стучался в дверь и умолял его вернуться к жизни, отвечал, стеная, словно женщина, либо рыча, словно лев; даже его новая любовница Джулия Фарнезе, которую называли Прекрасной Джулией, будучи не в силах поколебать папу, послала за Лукрецией, его дважды возлюбленной дочерью, чтобы та попыталась сломить его упорство. Лукреция покинула свое уединенное убежище, где оплакивала герцога Гандийского, и явилась утешать отца. При звуках ее голоса дверь и впрямь отворилась, и только тогда кардинал Сеговийский, который целый день стоял у порога на коленях и умолял его святейшество набраться мужества, смог войти вместе со слугами, принесшими вина и еды.