Артамошка Лузин - Кунгуров Гавриил Филиппович

Рано утром охотники ушли в далекую тайгу.

Быстрее ветра неслись они на лыжах. Ловко скользили между деревьями, пробивались через колючие кустарники, прыгали через огромные снежные сугробы. Стадо диких оленей, напуганное собаками, безумно шарахалось из стороны в сторону. Собаки летели наперерез. Вдруг олень-вожак круто повернул, вздыбил передними ногами столб снега и, рассекая рогами воздух, с бешенством бросился в сторону охотников, а за ним и все стадо.

Первую стрелу пустил Одой. Стрела острее копья ударила оленя в грудь. Животное бросилось в сторону и оросило снег горячей кровью. Одой поднял шапку, освободил одно ухо и стал прислушиваться к лесному шороху. Лай собак слышался близко. Чалык и Панака гнались за подстреленным оленем. Оставляя на снегу кровавые пятна, раненый олень быстро обессилел, и когда две меткие стрелы пронзили его грудь, он упал, распластавшись на снегу.

Охотники полакомились горячей кровью, ободрали оленя, разделили на куски и закопали их глубоко в снег.

Лишь на другой день принесли добычу к чуму. Часть мяса подвесили на дереве, закрыв берестой, а часть сложили у чума подальше от собак. Целые дни Агада, Талачи и слепая Тыкыльмо резали мясо на маленькие кусочки и терпеливо высушивали их у очага. Тыкыльмо брала кусочек на зуб; если он хрустел, как хрящик, значит скоро будет готов. Подсушивали долго. Опять Тыкыльмо брала кусочек, растирала его ладонями, и если он растирался в порошок, значит готов.

Медленно наполнялись сумки, а к весне много надо было заготовить. Насушенное за день часто убывало с приходом охотников. Каждый хотел попробовать вкусной еды. Брали по две горсти, старательно растирали в порошок, сыпали в чашки и заливали кипятком. Мясная каша — самая вкусная еда. Сердце женщины всегда прыгает от радости, если мужчина хвалит еду, сделанную ее руками. Сердце женщины обливается горечью, глаза пухнут от слез, если мужчина выплюнет еду.

Не прошло и трех недель, как Агада и Тыкыльмо сказали:

— Сырого мяса нет, наши сумки туго набиты сушеными кусочками. К весеннему кочевью много надо: починить кожаные мешки, подправить седла, сшить обувь, в которой не страшна сырость.

Панака вышел из чума и подошел к дереву, на котором они с Саранчо сделали зарубки. Долго смотрел, потом вошел в чум радостный:

— Третий день, как Саранчо повернул кочевье и двинулся в нашу сторону.

Агада от счастья заплакала. Чалык вздохнул. Панака покачал головой:

— Глаза девки — ручей незамерзающий, всегда светлая вода капает.

Чалыку стало еще больше жаль Агаду. Он исподлобья поглядел на отца и подумал: «Убью на охоте зайца или птицу, печенку горячую за пазухой Агаде принесу».

Слепая Тыкыльмо обделывала шкурки белок. Она долго их мяла и скребла. Выделав, гладила, перебирала пальцами, а крепки ли — пробовала на зуб.

— Глаза потеряли свет, а руки все видят, и то счастье.

Тыкыльмо спросила, высоко ли ходит солнце на небе, не повернуло ли оно на тепло.

— Вчера оно сильно грело мне лоб…

— Ты не ошиблась, Тыкыльмо, — ответил Панака: — солнце ходит высоко. Однако, холоду еще много и до весны далеко.

Тыкыльмо вздохнула.

Панака задумался, почему слепая спросила о солнце: «Зачем слепому солнце? Слепому и при солнце ночь, а согреться можно и у очага».

Тыкыльмо терла глаза грязной тряпкой и тихонько всхлипывала. Панака рассердился сам на себя.

Чалык прибежал из тайги с большой радостью: он нашел кладовую белки. Отыскал он ее не сразу. Первой обнаружила кладовую белки мышь. Чалык долго глядел на снег и увидел длинную кружевную дорожку.

«Ага, мышь бежала!» И он пошел по следу.

Дорожка привела к большому дереву. У дерева воровка-мышь выронила несколько орехов. Чалык взял орех, раскусил, съел вкусное зерно и стал старательно искать кладовую белки. Хитрая белка не положила своих запасов в большое дупло, а устроила кладовую в дупле, под большим корнем этого же дерева. Чалык едва отыскал вход в кладовую: очень хитро белка закрыла вход мхом и сухими веточками. Чалык освободил руку от рукава, просунул в нору и вытащил горсть запасов белки. Это были сухие грибы, колоски таежных трав, сухие ягодки костяники и орехи. Чалык набил орехами свою охотничью сумку и заторопился в чум.

Панака разгрыз несколько орехов, обрадовался:

— Где нашел, мужичок, кладовую?

— В дупле под корнем дерева.

— А след белки к нему был?

— Нет. По следу мыши нашел кладовую.

— Не для мыши ли делала запас белка?

— Однако, для мыши… Нет, — растерялся Чалык, — для себя.

— Ой-ой, мужичок, хитрость белки разгадать не можешь! — щурил глаза Панака.

Чалык задумался. Панака не унимался:

— След у дупла хорошо смотрел?

— Хорошо.

— Плохо! — рассердился Панака.

Чалык вспомнил:

— Мышь мертвая у дупла лежала.

Панака сказал:

— Белка хитрая. Она сразу поймала мышь-воровку, но дала ей время дорожку протоптать, чтобы самой потом по этому следу ходить в кладовую. А чтоб другим мышам отбить охоту воровать, она убила мышь и положила у самого входа. Другие мыши придут, увидят мертвую подружку и скажут: «Тут мышей не милуют, насмерть бьют», — и убегут в страхе в свои мышиные норы.

Все слушали рассказ старого охотника, удивлялись, как он много видел, много знает. Только Чалык от досады кусал губы. Панака спросил его:

— Все ли взял из кладовой?

— Все, только грибы оставил.

— Хватит ли белке до весны?

— Хватит.

— Много ли у нее запасов?

— Много.

Панака почесал за косичкой, вздохнул:

— Запас у белки большой — зима длинная…

— Почему так? — спросила несмело Агада.

— Всегда так бывает: если зверь большой запас готовит — длинная зима будет.

«Никто не видит моего сердца»

Жить становилось с каждым днем тяжелее. Мало становилось зверя. А гоняться за зверем на лыжах — много надо сил. И Панака стал думать о перемене стойбища. Ночь он спал плохо. Слышал, как всхлипывала у костра Тыкыльмо, и в голову его лезли тревожные мысли: «Как кочевать на пяти оленях? Никакой поклажи не увезти».

Панака посоветовался с сыновьями. Решили кочевать в сторону восхода солнца, ехать пять дней и у реки поставить чум. Трижды придется делать один и тот же путь.

Нагрузив пять оленей, первыми отправились Панака и Чалык.

Опустел чум. В нем остались только Тыкыльмо, Талачи и Агада. Одой ушел на охоту. Тыкыльмо сучила жильные нити. Агада и Талачи шили маленькие унты и парку. Талачи ждала ребенка, и женщины торопились до прихода мужчин в чум приготовить все необходимое для него.

Женщины слегка покачивались и пели протяжно и жалобно, как вьюга стонет в дымоходе. Каждая пела о своем. Тыкыльмо — о светлой речке, где тонет золотой месяц и купаются синие вершины гор; Талачи — о маленьком сыне, у которого губы краснее костяники, глаза хитрее лисьих, а ручки цепкие, как лапки серебристой белки. Агада нежно пела о том, кто уколол ее сердце иголкой и посмотрел в глаза синей звездочкой, кто к ее щеке приложил свою горячую щеку.

Одой вернулся с хорошей добычей — убил горного козла. Сбросив парку, Одой молча взял нож.

— Огонь умрет — что сидите! — рассердился он.

Агада быстро вышла из чума и вернулась с охапкой сухих сучьев. Костер ярко вспыхнул, и забегали по чуму желтые пятна.

Одой обдирал козла. Вокруг чума выли и бесновались голодные собаки. Тыкыльмо облизала шершавые губы:

— Чую мясо доброго зверя.

Одой молчал. Ответила Агада:

— Оленчика маленького добыл Одой.

— Однако, нет, — ответила Тыкыльмо, — у оленей нет сейчас оленят.

Одой рассмеялся:

— У Агады глаза даже зайца от белки не отличат!

Агада обиделась: она и сама знала, что ошиблась.

Одой одним взмахом распорол живот козлу. Вытащил печенку; половину съел сам, а остальное подал матери:

— Возьми, мать, может язык твой узнает мою добычу.

Тыкыльмо глотала большие куски. Талачи и Агада следили за ней голодными глазами. Тыкыльмо сказала: