Ключ Сары - Татьяна де Ронэ

Я записывала, пока Бамбер фотографировал.

– Спустя какое-то время я оделась и спустилась вместе с моими мальчиками, тогда они были еще маленькими. Мы хотели узнать, что происходит, нам было любопытно. Соседи тоже вышли, и консьержка. И только уже на улице мы разглядели желтые звезды. И тогда мы все поняли. Они собирали евреев.

– Вы имели хоть какое-то представление, что с ними будет? – спросила я.

Она пожала дряхлыми плечами:

– Нет, ни малейшего. Откуда нам было знать? Все открылось только после войны. Мы подумали, что их посылают куда-то на работы, или уж не знаю куда. Мы не думали, что готовится что-то серьезное. Помню, кто-то сказал: «Это же французская полиция, никто им ничего плохого не сделает». Ну мы и не встревожились. А на следующий день, хоть это все и происходило в самом центре Парижа, ничего не было ни в газетах, ни по радио. Вроде как никого это не беспокоило. Ну и нас тоже. Так оно и было, пока я не увидела детей.

Она замолчала.

– Детей? – повторила я.

– Прошло несколько дней, и евреев опять стали сажать в автобусы, – продолжала она. – Я стояла на тротуаре и видела, как с велодрома выходят семьи, видела всех этих детей, грязных и плачущих. Они все были перепачканные и испуганные. Я опомниться не могла. Я поняла, что на велодроме им почти не давали ни еды, ни воды. Чувствовала себя беспомощной и от этого пришла в ярость. Попробовала бросить им хлеб и фрукты, но полиция не дала.

Она опять замолчала, и надолго. Внезапно она показалась нам очень усталой, совсем без сил. Бамбер мягко отложил фотоаппарат. Мы ждали, не шевелясь. Я не была уверена, что она продолжит рассказывать.

– Знаете, после всех этих лет… – наконец проговорила она голосом, скорее похожим на шепот, – после всех этих лет я все еще вижу детей. Вижу, как они забираются в автобусы, которые их куда-то повезут. Я не знала, куда их отправят, но у меня было странное предчувствие. Ужасное предчувствие. Большинство людей вокруг оставались безразличными. Они говорили, что это нормально. Для них было нормально, что забирают евреев.

– А по-вашему, почему они так думали? – спросила я.

Она опять издала странное кудахтанье:

– Нам, французам, на протяжении многих лет твердили, что евреи – враги нашей страны, вот почему! И в сорок первом – сорок втором была выставка во дворце Берлиц, если не ошибаюсь, на Итальянском бульваре, под названием «Евреи и Франция». Немцы устроили так, чтобы она длилась несколько месяцев. Выставка пользовалась большим успехом у парижан. Но чем она, в сущности, была? Огромной витриной антисемитизма.

Ее изуродованные возрастом пальцы разглаживали юбку.

– Знаете, я помню полицейских. Наших старых добрых парижских полицейских. Они заталкивали детей в автобусы. Орали. Били дубинками.

Она уперлась подбородком в грудь. Потом пробормотала еще что-то, я толком не расслышала. Что-то вроде: «Позор нам всем, что мы такое допустили».

– Вы не знали, – мягко сказала я, тронутая слезами, внезапно выступившими у нее на глазах. – И потом, что вы могли сделать?

– Знаете, никто не вспоминает о детях Вель д’Ива. Это никого больше не интересует.

– Может, в этом году все будет по-другому, – неуверенно предположила я. – В этом году, может, что-то изменится.

Она прикусила то немногое, что оставалось от ее губ:

– Нет. Сами увидите. Ничего не изменилось. Никто не вспоминает. Да и с чего бы? Это самые мрачные страницы нашей истории.

Она спрашивала себя, где отец. Где-то в лагере, наверняка в бараках, но она видела его всего раз или два. Она утратила представление о времени. Ее неотступно преследовала мысль о братике. Она просыпалась ночью, дрожа, и видела его в шкафу. Доставала ключ и до боли вглядывалась в него, охваченная ужасом. Может, в этот час он уже умер. Может, он умер от жажды или голода. Она попыталась прикинуть, сколько же дней прошло с того черного четверга, когда двое мужчин пришли за ними. Неделя? Десять дней? Она не имела ни малейшего представления. Чувствовала себя потерянной, голова ничего не соображала. Вокруг – какой-то водоворот ужаса, голода и смерти. Многие дети не выжили в лагере. Их маленькие тельца уносили под слезы и крики.

Однажды утром она стала свидетельницей оживленных переговоров между женщинами. Все они выглядели испуганными и взволнованными. Она спросила у матери, что случилось, но та ответила, что ничего не знает. Боясь, что дурные новости застанут ее врасплох, девочка задала вопрос женщине, у которой был сын такого же возраста, что ее братик, и которая уже несколько дней спала рядом с ними. Лицо у женщины было красное, как при температуре. Она рассказала, какие слухи ходили по лагерю. Родители будут отправлены на принудительные работы на Восток. Они должны будут все подготовить к прибытию детей, которые присоединятся к ним несколькими днями позже. Девочка слушала ее в ошеломлении. Она повторила все, что услышала, матери, и у той глаза сразу стали огромными. Потом мать отчаянно затрясла головой. Нет, это невозможно, только не так. Они не могут этого сделать. Они не могут разлучить детей и родителей.

В прошлой жизни, мирной и защищенной, казавшейся сейчас такой далекой, девочка поверила бы матери. Она всегда верила всему, что говорила мать. Но в этом новом жестоком мире девочка чувствовала себя более взрослой, более зрелой. Иногда ей казалось, будто она старше матери. Она была уверена, что та женщина говорила правду. Она знала, что слухи имеют под собой основание. Но не знала, как объяснить это матери. Ее матери, которая стала ее ребенком.

Когда в бараке появились мужчины, она сумела сохранить спокойствие. Она уже ожесточилась. Выстроила вокруг себя крепкую стену. Взяла руку матери и крепко ее сжала. Ей хотелось, чтобы мать показала себя мужественной и сильной. Им приказали выйти и, разбившись на небольшие группы, идти к другим баракам. Она терпеливо ждала, стоя вместе с матерью в шеренге. И то и дело оглядывалась в надежде увидеть