Переселение душ - Барри Пейн

«Это все из-за нервов и потому, что я слишком много курю. Завтра я съезжу в город, пусть старина Питерсон пропишет мне что-нибудь. Через день я стану свежим как огурчик. Наверное, печень расшалилась. И зарядкой на улице не займешься из-за проклятого мороза. Да, это печень. А что же еще?» — говорил себе майор.

Переодеваясь к ужину, он медленно и отчетливо произнес: «К черту предчувствия». Но ему не удалось избавиться от странной тяги к умиротворению, от печали и желания всех прощать. Спустившись к ужину, он встретил в гостиной только одного человека, Кеннета. Они не ладили между собой. Накануне в курительной майор искреннее восхитился бесхитростным рассказом молодого, неизвестного писателя о солдатской жизни. Кеннет, искушенный в литературе, заявил, что восхищаться здесь нечем, потому что рассказ явно слабоват.

— Я считаю, что только критик способен замечать недостатки в композиции и стиле, — важно заявил он.

— Верно, — запальчиво ответил майор. — Но чтобы разглядеть достоинства рассказа, нужен нормальный человек.

Со стороны майора это было довольно невежливое замечание, ибо Кеннет — человек чувствительный. Кеннет снял очки и озадаченно посмотрел на майора.

— Не стоит изображать из себя что-то, — добавил майор.

Тут вмешался сэр Чарльз, хозяин дома, и прервал их перепалку.

И теперь, когда майор вошел в гостиную, Кеннет тут же надулся, принимая вид оскорбленного достоинства, на которое Провидение для него, увы, поскупилось. Неожиданно майор подошел к нему и протянул руку.

— Послушайте, Кеннет, — сказал он, — я, старый дурак, всегда думал, что разбираюсь во всем лучше всех. Я не имел права сомневаться в вашей правоте и вести себя как последний осел. Прошу извинить меня.

Кеннет с облегчением избавился от спесивого вида и немедленно пожал майору руку. В течение двух недель после смерти Гунникала он восторгался им, а затем преподнес нам историю о том, как пришел к майору и заставил его принести извинения.

За обедом майор был мрачен. Зато когда вошли дети хозяина, повеселел. Он любил детей. В курительной он не задержался, поспешил к себе. Ему хотелось остаться одному.

Он лежал какое-то время с открытыми глазами, размышляя. Мод, старшая дочь хозяина, внешностью напоминала майору его племянницу Дорис. Мод такая веселая и беззаботная, в то время как Дорис — из-за этой проклятой травмы — лишена разума и не может говорить, и никогда уже не вернется к ней радость жизни. И все же Дорис не казалась несчастной; в ее глазах отражалось безумие, но она явно не страдала. В самом начале болезни девочка бредила, бормотала о какой-то женщине — старухе в алой одежде, которая напугала ее.

Почему-то именно сейчас майор вспомнил это. В полночь он открыл глаза и увидел женщину, стоявшую на коврике перед камином. Она протягивала свои желтые руки к огоньку, теплящемуся в камине, ее тощие скрюченные пальцы напоминали когти хищной птицы.

Он испугался, но не хотел будить людей, спящих в доме.

— Что вы здесь делаете? — прошептал он.

Старуха обернулась. Он с трудом различал ее лицо. Вспышка огня показала ему ее одежду: лохмотья алого цвета. Голос старухи был негромким и приятным.

— Вы проснулись? В самом деле? Мне пришлось пошуметь, чтобы разбудить вас. Но все они обычно продолжают спать, когда прихожу я. Я та самая алая женщина, о которой говорила Дорис. Ее взяли…

— Она умерла? Значит, избавилась от страданий.

— Нет, не избавилась. Девчонке предстоит прожить еще одну жизнь. Она обретет другой облик, а я порадуюсь ее новым несчастьям, прежде чем она избавится от мучений и наступит избавление. Как я ее ненавижу! Я уж присмотрю за тем, чтобы она пострадала побольше.

— Неужели это все происходит на самом деле, хотя этого не может быть? — спросил Гунникал.

— Те, кто видит меня, задают мне подобные вопросы. Это правда. Дорис станет птицей в клетке — одной из тех, кто в неволе сходит с ума, а благодаря физической выносливости долго и мучительно умирает.

— Как вы можете! — сказал майор.

— Очень даже могу. И вы прекрасно это знаете, — возразила старуха. И тихо, таким же мелодичным голосом добавила: — Хватит об этом. Не следует ничего обсуждать и не нужно мне ничего доказывать. Я знаю, что говорю. Но люди редко слышат меня — они почти всегда спят, когда прихожу я.

— Где Дорис сейчас?

— В царстве грез, далеком от жизни. Девчонка дожидается, когда я займусь ею. Она родится вновь, ее поймают, посадят в клетку и станут мучить.

Во время этой ужасной речи старуха оживилась, а огонь в камине, как бы соглашаясь с нею, разгорелся ярче, показывая ее худое, уродливое лицо с глубоко ввалившимися глазами.

— Это жестоко, — содрогнулся майор. — А кем стану я, когда умру?

— Вам будет не так уж плохо, — усмехнулась старуха. — Вам предстоит родиться хорошеньким беленьким ягненочком, который проживет ровно час. Кстати, этой ночью вы умрете. Но сердце Дорис должно быть разбито непременно, когда она станет биться о прутья клетки, потому что я ненавижу ее. Вы увидите ее, когда окажетесь в царстве грез, она вас — тоже. Я подарю вам такую возможность.

И вдруг майору пришла в голову одна мысль:

— Сделайте так, чтобы участь Дорис досталась мне, а Дорис — моя, — сказал он.

Старуха взвизгнула:

— Нет! Нет!

Но нечто, подобно свету, заполнило душу майора. Это была Глубокая вера в то, что будет так, как он желает, ибо последняя воля умирающего священна.

Старуха с лицом, пылающим от гнева, пересекла комнату, положила руку на грудь майора — там, где находится сердце. Он упал навзничь и больше не вымолвил ни слова.

— А мне впредь наука — появляться, только когда они спят, — пробормотала она, вернувшись к камину. — Я многим рискнула, вот и потеряла Дорис и этого человека.

Она долго молчала.

— Но теперь я помучу его посильнее, чем собиралась мучить Дорис. Куда сильнее, — прошептала она огню.

Два месяца спустя в теплом, уютном местечке на зеленой травке родился белый ягненок. И через час скончался.

И в тот же самый день ловец птиц из Уайтчепела рано вышел из дому. И ему повезло.

III

Дорис на облаке

Итак, Дорис свободна. Для нее наступило окончательное избавление от злых чар. Мрак безумия сменился светом. Краткий мистический период, который последовал за смертью тела, закончился тоже. Ее душа вылетела из тела во время лунной ночи — чистая, открытая, прекрасная. Дорис с трудом могла вспомнить свою земную жизнь. Она помнила, что страдала и что говорила со страшной женщиной, старухой в алых лохмотьях. О чем именно шла речь, Дорис не помнила, но с того самого момента ее рассудок окутала тьма. О том, что она умерла, Дорис не знала, а короткую необычную пору после смерти помнила смутно.

Она свободна, и этого ей достаточно. Ей казалось, что она все еще не рассталась с телесной оболочкой, которая именовалась Дорис во время ее земной жизни, хотя и чувствовала себя легче воздуха, сильнее, чем прежде, и гораздо красивее. Невидимая для человеческого взгляда, она стояла — детская фигурка, изящная, тоненькая, выпрямившись на темном облаке, которое легкий ночной ветерок нес над холмами и долинами. Внизу она могла видеть выходящую из берегов реку, рассерженную на старые каменные мосты, не дающие ей развернуться, на туманы, одевающие в белый наряд все вокруг.

Она увидела много такого, чего не видели живые. Забытые в грубо сколоченном загородном доме, совсем юные весенние цветы только что увяли: она видела их души, слившиеся в единый прощальный аромат, который устремился вверх, а потом рассыпался призрачными лилиями в саду грез.

И всю ночь она созерцала изумительную красоту, встретившуюся во время ее путешествия. И это не утомляло ее. И дождь, и роса не причиняли ей неудобств, а от морозного ветра ей не было холодно ни капельки.

С наступлением утра к Дорис прилетел легкий бриз. Он был такой юный и легкомысленный, что забыл слова, которые следовало ей — передать, но зато запомнил их смысл. Бриз шепнул Дорис на ухо: «Он просил меня передать, чтобы ты разыскивала на белом свете разные печали». И задержался на минутку, чтобы поиграть ее волосами, а затем спустился и попробовал сдуть с одуванчика пух. Но у шалуна не хватило сил. И тогда он сел и надулся. Он еще не знал, что самое разумное, что можно делать в подобных случаях, — это не делать ничего.

А Дорис продолжала лететь над землей — очень счастливая, распевая пришедшие на ум песенки. Сначала облако принесло ее к большому дому, где жила гордая и красивая дама. Но гордая дама закрылась в своей комнате и плакала, пока не покраснел ее нос, и тогда она стала некрасивой. И все потому, что кто-то — наверное, ее муж — умер и теперь наконец-то счастлив! Дорис презрительно рассмеялась и полетела дальше.