Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот - Александр Мелихов

Сабуров - утопист, мечтатель... А что это, собственно, такое - мечта? Это огонек, к которому вы бредете по снежному полю сквозь тьму и вьюгу или сквозь серенькую изморось, - ожидая найти там светлый чертог, - и останавливаетесь перед брошенным костровищем. Но заснеженное поле, однако, осталось позади...

Двадцатый век породил ненависть к утопиям, но... Хорошо или плохо согреваться огоньком ложной надежды - об этом нужно спросить тех, кто блуждает во тьме. Или сидит в вечно пасмурной ячейке, в тысячный раз пытаясь возбудить давно утерянную и забытую радость развеселой мелодийкой, уже обманувшей девятьсот девяносто девять раз.

Папа с мамой недовольны их бездельем, нисколько не огорчаясь оттого, что породили на свет несчастных людей. Папу с мамой самих держит на плаву примитивная, но прочная связь с людьми: желание быть не хуже других поэтому они готовы топить тех, у кого оборвалась и эта нить.

Но я вопреки всему страстно надеюсь, что связь с бессмертными поддержит того, от кого отвернулись смертные. Человек, причастившийся бессмертия, не впадет в отчаяние, если даже его труды не увенчаются скороспелыми плодами: бессмертным некуда спешить. Посему аз недостойный, самозванный апостол, дерзну еще раз коснуться самодельным божественным глаголом слуха людей, замкнутых для человеческого слова, попытаюсь одушевить хотя бы единственную людскую плоть бессмертным чеканом Петра Николаевича Сабурова. И под развеселый похоронный марш "Вале-вале-вале-вале..." дерзну вывести на чистом бумажном листе самонадеянное название с самоуничижительным подзаголовком:

ЖИТИЕ АНТИХРИСТА

(краткие материалы к биографии)

Род Сабуровых ведет свое происхождение от кн. Четы, выехавшего в 1330 году из Орды к великому кн. Иоанну Калите. Правнук Четы, Федор Иванович, носивший прозвище Сабур, сделался родоначальником имени Сабуровых. Вместе с последним из того же рода происходят Годуновы и Вельяминовы-Зерновы. Сабуровым случалось состоять в самом высоком родстве: Соломония Юрьевна Сабурова на продолжении двадцати лет была женой великого кн. Василия Ивановича; впоследствии, правда, была пострижена им в Рожденственском монастыре по причине безнадежного бесплодия. Затем Евдокия Богдановна Сабурова сделалась первой женой царевича Иоанна, сына Иоаннна Грозного, и тоже была пострижена в Суздальско-Покровском монастыре.

Сабуровы бывали и воеводами, и окольничьими; имена их часто встречаются в "Истории" Карамзина.

Бессмертных всегда вскармливают смертные. Кормилица Феклуша заменила Сабурову рано умершую мать, а душу его вскормили ожидания безвестных крестьян и дворовых. Фридриха Ницше, призвавшего интересоваться лишь гениальными побегами человеческого древа, Петр Николаевич встретил буквально с недоумением: ведь утро жизни гения проходит среди людей самых ординарных, и если эти "рядовые" будут мало отличаться от животных... Петруше казалось чем-то само собой разумеющимся, что незнакомая баба в поле ласково подзывает его: "Кваску испить не хотите? Как на маменьку свою похожие! Маменька ваша нас жалела, и вы будете жалеть: глазки вон какие добренькие", - таковы были обращенные к нему ожидания. Память о добрых людях живет вечно, отпечатываясь в детях и внуках, восклицал в своих "Записках" Петр Николаевич: какого еще бессмертия нужно людям!

Еще тогда - и навеки! - Сабуров усвоил: каждый встречный - это друг. Может быть, его прославленное бесстрашие уходит корнями в эти годы: где-то в самой глубокой глубине души он не мог поверить, что конвойный солдат может всерьез застрелить его при попытке к бегству, а дикарь, испытывающий его храбрость, своим копьем всерьез пригвоздит его к пальме, а не возьмет в последний миг вершком повыше. Не потому ли Сабуров всегда недооценивал все надличное, что где-то на самом донышке его души в нем сохранился неизгладимый чекан Феклуши: даже и бессмертные достижения человеческого таланта ничто перед аттестацией: "Хороший такой, жалостивый".

Отец его, Николай Павлович Сабуров, двойной тезка своего любимого государя, был, по его собственному шутливому определению, "военной костью вплоть до мозга костей", хотя ему довелось обнажить свою саблю лишь единожды в жизни, отбиваясь от собак по дороге в Арзрум в 1829 году. Но даже и эту схватку Николай Павлович считал излишней в своей военной карьере, полагая истинным обиталищем Марса Штаб главнокомандования. Точно так, идеалом общественного устройства он считал отлично вымуштрованный полк, доведенный до размеров Империи. Однажды он захватил с собою на плац-парад своего юного первенца, - тогда-то Петру Николаевичу впервые пришло в голову, что все солдаты в строю неотличимы друг от друга, а потому надо судить их по мечтаниям и помыслам, а не по неразличимым поступкам.

Николай Павлович Сабуров полагал назначение человека в том, чтобы действовать по раз и навсегда установленному уставу, совершенно не интересуясь целью своих действий. Преследуя расстегнутые воротники и волнообразные линии в шеренгах, Николай Павлович нисколько не беспокоился о военном могуществе Российской империи. Тщательно исполняя обряды православной церкви и всем сердцем ненавидя католиков и лютеран, он решительно не интересовался различиями между ответвлениями христианства и даже полагал такой интерес делом бабьим, недостойным звания офицера и дворянина.

Николай Павлович также внимательно следил, чтобы и вся его дворня соблюдала положенные ритуалы, и однажды вывел за бороду из церкви своего поддворецкого, вздумавшего там почесать, деликатно выражаясь, спину. Однако на расспросы о назначении того или иного предписанного действия он только сердился: нынешние фармазоны ни во что не верят, на все им резоны нужны, и к добру это не приведет.

И все же в том ужасном интервью Петр Николаевич вдруг признался, что в глубине души всегда завидовал отцу, ибо человек может быть счастлив лишь в качестве автомата, не знающего ни сомнений, ни ответственности. Это в юности, снимая слой за слоем случайности внешних форм и условных ритуалов, мы надеемся вылущить главную суть, как ядро ореха из скорлупы. И только после многих лет поисков и сомнений начинаем понимать, что смысл человеческого существования похож не на орех, а на луковицу: снимая слой за слоем, в конце концов оказываешься перед пустотой: слишком поздно убеждаешься, что условности и ритуалы были самой сутью, а не ее оболочкой.

Прочь, прочь, проклятые призраки! Забудем страшные слова, вырвавшиеся у великого человека в минуту отчаяния

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Говоря короче, Феклуша служила Ближнему, Николай Павлович - Порядку, но оба они сходились в отвращении к шкурничеству, которое служит только самому себе.

Николай Павлович не брал взяток, даже исполняя должность градоначальника, что было выгоднее обладания золотым прииском. Это обстоятельство составляло предмет сыновней горд.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Нынешний градоначальник не то что отец, - однажды обронил Петр. - О мошне своей не забывает.

К его удивлению, Савелий долго жевал губами, пока наконец не вымолвил:

- Оно так, сударь Петр Николаевич: нынешний - плут и мошенник первостатейный. Но он хотя бы взятки берет, а батюшка ваш, вы уж не обижайтесь на старика, и вовсе был зверь: все по закону норовил.

Вот как: человечность может проявляться именно в беззаконии!

И однако же, Николай Павлович лишь в качестве винтика военно-государственной машины не знал жалости. Когда ему показалось, что нынче принято вводить в хозяйство культурные новшества, он не приминул отдать смышленого крестьянского мальчишку Сеньку Быстрова в московское земледельческое училище. Семен окончил его блестяще - с золотой медалью, и директор училища долго упрашивал Николая Павловича отпустить свою агрономическую собственность в университет, куда крепостным не было доступа, но Николай Павлович стоял на своем:

- Он мне надобен в моем хозяйстве.

Молодой агроном принялся за дела с большим воодушевлением. Владелец также был не против того, чтобы удвоить и утроить свое благосостояние, но приверженность к Порядку приводила к тому, что вид покорности в его глазах с избытком искупал воровство и нераспорядительность, а дерзкое выражение лица представлялось ему наикрупнейшим хозяйственным упущением. Каково же ему было выносить наглые домогательства Сеньки, беспрестанно о чем-то рассуждавшего, да еще, будто назло, с почтением отзывавшегося о ненавистной загранице, в то время как Николай Павлович твердо знал, что без русского хлебушка весь немец с голоду передохнет. К тому же Сенька требовал денег на предметы, до сельского производства вовсе не относящиеся, - сами слова его были не земледельческие, а химические: Либих, углекислота, аммиак...

Поэтому Николай Павлович постоянно вносил поправки в Сенькины прожекты - впрочем, вполне незначительные: из сторублевого плана закупок исключал в видах экономии какую-нибудь мелочь в десять-двадцать рублей; но распоясавшийся Сенька и тут предерзко заявлял, что тогда не имеет смысла покупать и все остальное. Каково?