Дамасские ворота - Роберт Стоун

Когда софиты подстроили, как ей было удобно, Сония сказала пианисту: «Разз, алеф[115], пожалуйста!» И Разз, мистик, верящий, что алеф пробуждает первобытные воды и первые лучи света, коснулся клавиши и извлек звук, с которого все начинается. И, проверив, как отвечают связки и старый рояль, она расправила плечи и запела — старую песню Фрэн Ландесман «Весной страдаешь так, как никогда»[116].

Начало получилось хорошо, публика притихла, а в конце первого куплета негромко выдохнула «О-о-ах!», что тоже было приятно. Она чувствовала, как народ усаживается поудобнее, приходя в благодушное настроение. Только бы, подумала она, они вели себя прилично. Аплодисменты были громкие и, надеялась она, достаточно понимающие. Все-таки и в России существовали хипстеры, и многие из них переехали в Израиль. Были в толпе и другие люди, в том числе ее поклонники.

— Раз уж речь зашла о весне, товарищи, — сказала она, а слово «товарищи» всегда вызывало смех в зале, — следующая песня называется «В этом году весна запоздает немного»[117].

Название было встречено аплодисментами. Иногда она исполняла малоизвестную экзотику, рассчитывая на то, что если выступление не удастся как зрелище, то будет иметь какую-никакую музыковедческую ценность. Но сегодня она выступала более или менее ради денег, и в зале это понимали. «Весну» она исполнила как дань уважения творческой карьере Лесли Аггэмс[118]. И приняли ее хорошо.

Первое выступление Сонии состоялось в Гринвич-Виллидж, в крохотном заведении под названием «Догберриз»; платили ей некоторый процент от выручки бара за время ее выступления. После того как она весь вечер принимала и выдавала пальто французам в ист-сайдском ресторане, Сония мчалась к метро на Шеридан-сквер, доезжала до Гроув-стрит и влезала в черное платье, которое висело в ее крохотной гримерной. Там был салон-бар наверху, где она выступала, и гей-бар с пианистом внизу, так что, когда посетители салона выходили отлить и открывали дверь, снизу доносилось пение под Этель Мерман[119].

Ее суфийский учитель в Нью-Йорке был человек музыкальный и отослал ее обратно петь. Со времени ее учебы пению миновало много лет, и ей пришлось вспоминать былые навыки насколько возможно. В детстве она слушала всех певиц. Белые казались не столь пугающе недостижимыми, поэтому она взяла себе за образец некоторых и подражала им, начиная с Мэрион Харрис и Рут Эттинг. Потом Джун Кристи, Аните О’Дэй и невероятной Джули Лондон, в которую влюбилась издалека, а особенно Энни Росс времен вокального трио Ламберт, Хендрикс и Росс[120], заслушиваясь их пластинкой со стандартами Каунта Бейси и другой, с песенкой на ее слова «Твист». Она боготворила великих певиц соула, но чувствовала, что ей до них далеко. Правда, иногда пыталась петь под Чаку Хан[121]. А изредка, если была под кайфом, если думала, что никто не слышит, никто не видит, могла попробовать спеть, как мисс Сара Воан[122], что осмеливалась делать, только максимально точно следуя ее манере, будто совершая торжественный обряд. Со временем она и впрямь стала воспринимать себя как некое подобие белой исполнительницы, которой не хватает энергии и страсти, необходимых джазовой певице, но достаточно своеобычной, достаточно пикантной, чтобы выступать в кабаре.

Под занавес первого отделения она спела «Как долго это продолжается?»[123] в стиле мисс Сары, заслужив вполне восторженные овации.

— Спасибо, товарищи. Спасибо за бурные продолжительные аплодисменты.

На сцену дождем полетели шекели, американские доллары, цветы — люди выражали признательность кто во что горазд. Старичье швыряло даже дешевые бриллиантики, завернув в носовой платок. Она подняла лишь пару роз и послала публике воздушный поцелуй.

Она направлялась к столику, за которым сидели ее друзья, когда ее остановил какой-то человек. У него были темные глаза, загорелое открытое лицо, на котором было написано сильнейшее возбуждение.

— Такой Сары Воан я еще не видел, — сказал он, — с тех пор, как видел саму Сару Воан.

Она одарила его заученной приветливой улыбкой:

— Большое вам спасибо!

— Меня зовут Крис Лукас. Мне вас рекомендовал Януш Циммер. Он сказал, вы изучаете суфизм, и я хотел спросить, не могли бы мы немножко побеседовать? — Она ничего не ответила, и он добавил: — Знаете, это любопытно. Выступать здесь. И изучать религиозное верование.

Сония не торопилась беседовать с друзьями Януша.

— Простите, — любезно ответила она, — я хочу присоединиться к друзьям.

— Всего минутку-другую.

Она едва заметно пожала плечами, как бы говоря: «Забавно, я не могу выслушивать вас, а вы, похоже, не слышите меня», тактично обошла его, намереваясь подсесть к друзьям из НПО[124].

Одной из причин, по которой Стэнли приглашал Сонию выступать в своем клубе, была та, что ее концерты привлекали коллег Сонии из неправительственных организаций, занимающихся благотворительной деятельностью. Среди них было много восхитительных девах из лучших стран мира; с большинством из них Сония работала в Сомали и Судане. Эти девчонки могли быть датчанками или шведками, финками, канадками или ирландками — светловолосый, северный тип, чьи бабушки, родные или двоюродные, были миссионерками в жарких странах и трудились на той же ниве, смиренно и не навязывая своих взглядов, не обманываясь относительно своей роли здесь, но оттого не менее усердно.

Тем вечером за столиком Сонии сидели две такие женщины; датчанка средних лет по имени Инге Риккер и зубастая и кудлатая королева родео Элен Хендерсон. Молодая Хендерсон прежде была волонтером в благотворительной организации Джерарда Ф. Розы из канадского Саскатуна, поэтому все звали ее Саскатунской Розой. Обе работали на Ближневосточное агентство ООН в секторе Газа. Сония ждала еще Нуалу Райс, свою ирландскую подружку, связанную с организацией, известной как Международный детский фонд.

Инге и Роза неистово хлопали ей. Сония наклонилась и обняла их:

— Привет, девчонки! А где Нуала?

— За сценой со Стэнли, — ответила Элен.

Сония села и налила себе высокий стакан минеральной из бутылки, стоявшей на столике.

— Как живется, без приключений? — спросила она Инге и Элен.

Обе работали в лагере беженцев в окрестностях Хан-Юниса в секторе Газа.

— Все пытаемся поймать Абу Бараку, — сказала Инге.

— Абу и его веселых проказников[125], — добавила Элен. — Прошлой ночью чуть было не схватили.

— Кто это такие? — спросила Сония.

Элен, слегка нахмурясь, осуждающе посмотрела на нее:

— Ты не слышала об Абу Бараке? Небось все медитировала, а?

— Ну не укоряйте меня, — сказала Сония. — Я не была там несколько месяцев.

Тогда они рассказали ей об Абу Бараке, мстителе из Газы.

— Он называет себя Отцом Милосердным. И о нем ни слова не найдешь в «Джерузалем пост» или в американских газетах. — Инге уныло улыбнулась, показав незалеченные последствия двадцати лет, проведенных в Африке.

Сония почувствовала, что они исподволь давят на нее.

— Вы к армии обращались? — спросила она.

— Армейские отвечают, что не знают, кто это такой, — сказала Инге. — Официально отвечают.

— А неофициально?

— Неофициально, — откликнулась Роза, — им на это насрать. Говорят: «Предоставьте свидетельство».

— Он убил кого-нибудь?

— Мы не знаем. Если и убил, сообщений об этом не было. Он калечит людей. Увечит.

— Нападения совершаются так, чтобы списать их на самих же палестинцев, — сказала Инге. — Но наши палестинские юристы утверждают, что это бессмысленно. В любом случае доказательства у нас нет.

— А если получите? Что можете сделать?

— Подстеречь подонка, — заявила Роза. — Вот что я собираюсь сделать.

Инге и Сония переглянулись. Розе было двадцать пять. Она работала на Карибах и любила гонять по проселочным дорогам Оккупированных территорий на джипе «ларедо» со стикером на бампере «Полюбуйся на мою задницу», к чему ни палестинских шебабов, ни израильских солдат не надо было дополнительно призывать. В ее представлении эта ямайская фразочка содержала вызов и пренебрежение. Она это подчеркивала, когда приехала сюда в обтягивающих линялых джинсовых шортах, в которых собиралась появляться на работе, пока ей не указали, что здесь ношение подобной одежды воспринимается как кощунство. Мусульмане на Ямайке, оправдывалась она, никогда не обращали на это внимания.

Тут к ней подошел надушенный молодой человек с золотой цепью на шее, говорящий по-французски, и повел на площадку для танцев, где они принялись танцевать под песню «Аббы». Инге следила за ней с материнской снисходительностью.